Гипнотизер - Андреас Требаль Страница 57

— Ни за что!

Не ответ, волчий рык! Рык разъяренного волка, который готов разорвать тебя на части! Этот агрессивный звук длился долю секунды, но у меня мурашки по телу побежали. Я почувствовал себя пойманным за руку вором, показался себе наивным самаритянином, вынужденным внезапно признать, что все его благие деяния завершились бедой для всех. Если у Мари Боне и были глаза Жюльетты, то такого презрительного, бесчувственного и бездушного тона моя сестра никогда не смогла бы себе позволить.

— Тогда возвращайтесь.

Я изо всех сил старался, чтобы голос мой звучал как можно равнодушнее. Мари Боне потребовались считанные секунды, чтобы прийти в себя. Похоже, наша вылазка прошла для нее бесследно. Она с удовольствием разгрызла фигурное печенье, потом внимательно оглядела кусочек и даже понюхала его.

— Я вас не обидела?

— Не хочется лгать вам, Мари. Но в вашем голосе было столько злобы…

Мари Боне снова устремила на меня взгляд газели: невинный, боязливый, непонимающий. Она избегала встречаться со мной глазами и сидела, поглаживая живот, как преисполненная радости будущая мамаша, влюбленная в будущее дитя. Да, шепотом подтвердила Мари, опустив голову, верно, она проявила недовольство. И все потому, что ее напугала эта нить Ариадны, она испугалась удушить этой питью свое нерожденное дитя.

— Пора бы вам знать, Мари, сколько честности вы в состоянии взять на себя, — мягко и таинственно произнес я.

— Поверьте, — прошептала в ответ Мари Боне, — хотя Тесей и отыскал выход из лабиринта, но разве Минотавр до этого год за годом не пожирал всласть семерых мальчиков и девочек? Вот о чем следовало бы задуматься, Петрус! О тех уже убиенных Минотавром детях. С одной стороны Ариадна и Тесей, с другой — пожиратель детей Минотавр.

— Мари, я согласен с вами, По, когда я предложил вам проследовать по нити Ариадны во чрево к себе, к вашему ребенку, вы повели себя, как тот Минотавр, пожирающий детей.

— Бог мне свидетель! Нет! Никогда!

Ее возмущение было искренним. Побледнев от ужаса, с расширившимися глазами она прикрыла ладонью рот. Она мгновенно сообразила, что я хотел сказать: что принял ее за Минотавра, который не прочь полакомиться и собственным ребенком.

— Знаете что, — тихим голосом продолжала Мари Боне, — в трансе мне вдруг показалось, что на конце нити затаилась смерть. Почему — не могу сказать. И все же меня преследует неотвязная мысль, что стоит мне добраться к центру тела, и я повстречаюсь с ней.

— И в самом деле малоутешительно.

— Верно. Потому что в трансе возможно все что угодно. Я перепугалась ее лика, лика смерти, понимаете? Ее смрада! Прежде всего именно ее смрада! Потому что транс — это не сон. Тут ты видишь во сне собственную смерть, что ты уже лежишь в гробу. И чувствуешь ужасный запах тлена, зловоние распадающейся плоти. В трансе от всего этого не уйдешь. Так что мне оставалось бежать и кричать «нет». А в повседневной жизни все происходит так, что старуха смерть не пугает меня. Я ее почти люблю. Она мне представляется как нечто, похожее на тень, с которой я связана от рождения. Она, связанная со мной незримой нитью, бросит иногда на меня взгляд искоса, в другой раз нет. Эта нить длиннее в годы юности, к старости укорачивается. И когда приходит твой час, старуха аккуратно и чуть ли не любовно начинает сматывать нитку, заключает тебя в свою тень и уносит прочь из этого мира. Иногда мне казалось, что я своими глазами даже видела ее, но она всегда проворнее меня и умеет хорошо прятаться. Ей хватает просто опавшего листа или капельки росы, чтобы укрыться в них. А когда она стоит у меня за спиной и я оборачиваюсь, она тут же исчезает, и я недоуменно гляжу в пустоту.

Мне никогда не забыть этого монолога. На прощание Мари Боне страстно убеждала меня положить все мои заботы и треволнения в объемистый гроб, заколотить его и утопить в морской пучине, тем не менее меня на следующий день одолевали мысли похуже — я был готов сам улечься в такой гроб и исчезнуть навсегда из этого мира.

Я как раз сидел над составлением письма, в котором пытался извиниться, когда меня разыскал Ипполит, камердинер графа. Более водевильной ситуации и вообразить себе было трудно: равнодушно-высокомерный слуга является к субъекту, когда тот, одолеваемый неумеренным оптимизмом касательно получения прощения от возлюбленной, строчит ей полное раскаяния послание. Улыбаясь и с пером в руке я вышел открыть Ипполиту, который бесстрастно и лаконично проинформировал меня о «добровольном уходе из жизни графини де Карно».

Я так и не услышал собственного крика, мне об этом уже потом доложила консьержка.

— Пресвятая Дева Мария! Что с вами?

Мадам Бершо, не упустившая возможности препроводить старшего графского прислужника к дверям, вновь взбежала по лестнице и погрозила кулаком дурному вестнику. Излишнее волнение обернулось для нее ужасающим кашлем, и, после того как приступ миновал, она отхаркнула мокроту не как обычно в платочек, а прямо на пол. Посланник графа, увидев такое, брезгливо отворотился и, не попрощавшись, удалился.

Мадам Бершо! Голос сердца не обманул ее: то был момент, когда я нуждался в этой женщине как никогда. Она была единственным человеком, кому я мог тогда довериться.

— Любовь, месье Кокеро! — воскликнула она. — Любовь. Ах, она так горька. Но не плачьте. Я помогу вам!

Я и не собирался плакать, а присел на корточки перед секретером с письмом графа в руке. Я был так потрясен и расстроен, что послание выпало из рук. Я бы и сам повалился, если бы не мадам Бершо, успевшая подхватить меня. Она долго стояла у меня за спиной, разглядывая графский герб и аристократические каракули графа. Забота одно, а любопытство — другое.

Граф был скуп на слова. И достаточно честен, чтобы не обвинять в трагедии одного лишь меня: все, таково было его резюме, виновны в этой «катастрофе со смертельным исходом». «Элен переживала без меры по поводу своих чересчур огромных ног, слишком большое внимание уделяя бушевавшим в ней страстям, я потакал своему мизантропическому эстетству, вы, Кокеро, пустили на самотек ваше дарование внушать и подчинять. Ныне всем нам необходимы отстраненность и самоуглубление. Что касается второго, по этой части и вы, и я большие мастера, впрочем, да и в том, что касается первого, отнюдь не новички».

Мадам Бершо успела прочесть послание графа раз с десяток, только после этого до нее дошел весь трагический смысл событий, в которые я оказался вовлечен. В итоге она разразилась обвинительной тирадой вполне в якобинском духе о барской спеси аристократов, окрестив Элен глупышкой.

— Наложить на себя руки из-за слишком уж больших ног и неразделенной любви, нет уж, месье Кокеро, тут вы от меня сострадания не добьетесь. Вот уж штучка эта ваша графиня! У нее денег куры не клюют, кроме них, еще и имя, которое что-то да значит. Чего вы от меня ждете? Я — маленький человек, и родители мои были люди маленькие, у меня чахотка, я живу на крохотную ренту и на то, что мне дает моя работа, я вынуждена довольствоваться тем, что вместо настоящей любви мне остаются одни лишь мечтания. Боже мой! Если бы все домохозяйки вдруг по подобным причинам надумали отправиться на тот свет, что стало бы с человечеством?