Песня любви - Диана Гроу Страница 57

— Но ведь ты служишь мне, а не хозяину, — возразила Рика. — Я не позволю ему избить тебя. Перестань ныть, на обратном пути мы зайдем на базар и купим тебе фисташек.

— Моя госпожа — воплощение доброты. — Он изобразил на ходу полупоклон. — Только давайте вернемся вместе.

— Если ты оставишь меня в покое, я побуду здесь всего несколько минут.

Они миновали столпника, святого человека, фигура которого располагалась на вершине колонны, в пять раз превышающей человеческий рост. В корзину у подножия столпа паломники клали свои подношения, еду и воду в надежде на, что в этом случае мольбы молящегося за них столпника окажутся более действенными. Рика сознавала, что никогда не привыкнет к странному смещению верований и суеверий этого великого города.

— Жди меня здесь, — приказала она.

Наставления ислама казались ей невнятным сочетанием правил и обрядов. Христиане Миклагарда постоянно ругались, их споры бывали кровавыми, и в основном все по поводу того, какую доктрину считать еретической, а какую ортодоксальной. Она не могла уловить смысл этих бесконечных диспутов.

Боги Асгарда ушли в далекое прошлое. Она не сомневалась, что ее молитвы не слышны на далеком севере. Так что она совершала свое собственное еженедельное паломничество в Акрополь к алтарю, расположенному среди множества статуй, изображающих римских богов.

Она навещала Марса с тревогой. Так было при каждом посещении: прерывистое дыхание, стеснение в груди… Она ощущала опустошенность, странную легкость и головокружение, от которых, казалось, в любой миг могла рассыпаться. И тогда, при сильном порыве ветра, эти мелкие кусочки вместе с опавшими листьями куда-то унесутся вдаль. Иногда ей хотелось, чтобы все произошло именно так.

Рика подняла глаза вверх. Разворот широких плеч, посадка головы, спокойный уверенный взгляд, твердый рот… Эта статуя Марса напоминала ей Бьорна…

Абдул-Азиз настаивал, чтобы на людях она появлялась в чадре. И она была ему благодарна за это. Потому что была защищена от любопытных глаз. Она видела мир через полупрозрачную ткань, прикрывавшую почти половину ее лица. Она всматривалась в улыбающийся лик статуи, пока глаза не наполнялись слезами, отчего мраморные черты начинали расплываться. Тогда она прижималась лбом к холодному мраморному основанию колонны.

— Бьорн! — вырвалось у нее. — Где ты?

То немногое, что Рика знала о нем, она почерпнула из подслушанных разговоров. Йоранд пришел к Орнольфу с каким-то мечом и браслетом, значение и важность которых она не поняла. Однако она узнала, что Бьорна арестовали. Когда на следующий день Орнольф и Йоранд явились в казарму, суд над Бьорном уже состоялся. Он был признан виновным и передан гражданским властям для наказания. Военные не хотели сами казнить наемника-иностранца, оказавшегося в их отряде. Такого рода истории отбивали охоту у новобранцев поступать к ним на службу, так что вынесение приговора и приведение его в исполнение было отдано на откуп гражданским.

Однако при передаче виновного каким-то таинственным образом все записи о Бьорне Черном, северянине, признанном в убийстве, куда-то исчезли. Орнольф раздал кучу денег, пытаясь найти след племянника, но в ответ слышал лишь предположения. Возможно, его отправили на галеры, где, прикованный к веслам, он бороздил воды Срединного моря. А может быть, его продали в рабство какой-нибудь вдове и оскопили. Ведь всем известно, что оскопленные взрослые мужчины способны к долгой и мощной эрекции без угрозы для женщины забеременеть от них. А возможно, его просто задушили вместе с такими же преступниками, а тело сбросили в, выгребные ямы за городскими воротами. Узнать точно не представлялось возможным.

Миклагард проглотил его, будто он провалился в болото, но Рика тешила себя надеждой, что он жив. Она была уверена, что ее сердце почувствовало бы, если бы Бьорн погиб. Хотя внутри у нее все переворачивалось, когда она оказывалась возле статуи Марса. Рика приходила сюда каждую неделю, и в те мгновения, что она проводила у изваяния, так похожего на Бьорна, чувствовала себя по-настоящему живой.

Бьорн наблюдал за движением тени по стене, и когда, по его мнению, она доходила до высшей точки, выцарапывал черту на камне. Таким образом он мог грубо прикинуть день зимнего солнцестояния и следить за сменой времени года. Он также вел и счет дням.

В последнее время его перестали мучить ночные кошмары. Этот страшный сон приснился ему лишь однажды, и, проснувшись, Бьорн понял, что жуткое видение Йормунганда было связано с переплетенными змеями браслета Гуннара. Он очень удивился, как ему это не пришло в голову раньше. Впрочем, раньше у него не было столько времени для размышлений. Осознав это, он стал вспоминать и анализировать прошлое.

Возможно, тот факт, что он едва не утонул вместе с Рикой на Аэфоре, отослал его к давнему полузабытому случаю, но теперь он мог объяснить и другую часть своего кошмара. Воспоминание, слишком болезненное, чтобы его воспринять, четко всплывало в его сознании.

Он рассказал Рике, что в тот далекий день он тонул и Гуннар спас его, но теперь он осознал, что это было не так. Это брат столкнул Бьорна в воды фьорда и удерживал его голову под водой. Он только потому остался жив, что мертвой хваткой вцепился в руку брата и тот понял, что он может утянуть его за собой. Он забрался в лодку по руке ошеломленного Гуннара. Потом, очевидно, сработала защитная реакция, его мозг изменил ход событий и Бьорн в благодарность за спасение принес клятву верности старшему брату. Со временем он уверовал в эту версию случившегося. Однако после того как Фенрис Пешеход фактически признался в том, что Гуннар заплатил ему за убийство их отца, Бьорн понял, что означал кошмарный сон: он нес сообщение о том, что именно Гуннар убил их отца.

Клятва верности сохранила ему жизнь, так как делала его полезным Гуннару. Теперь при одной мысли об этом его начинало тошнить, как от прогорклого козьего молока. Если бы он сейчас находился в Согнефьорде, то наплевал бы на эту клятву и отбросил ее, как старый рваный плащ.

К несчастью, он сейчас был далеко от Согне. Время сна теперь стало для него благодатным прибежищем, потому что бодрствование было достаточно серьезным испытанием.

Окно в его камере располагалось слишком высоко, чтобы в него выглянуть, но оно все-таки давало свет, а если шел дождь и ветер дул в нужную сторону, то в него залетали освежающие брызги. Когда такое случалось, Бьорн скидывал свои лохмотья и давал небесной влаге смыть с тела грязь, с которой уже приспособился жить.

Раз в день прорезь в двери открывалась, чтобы можно было забрать ночной горшок и оставить кусок заплесневелого хлеба и немного затхлой воды. То ли тюремщику было запрещено с ним разговаривать, то ли он вообще не мог говорить, Бьорн так и не узнал. Так что Бьорн уже давно не слышал человеческого голоса.

Он начал разговаривать сам с собой, сознавая, что с ним происходит, но не сдерживал себя. Он стал вырезать на стене руны, чтобы не сойти с ума. С голодом он мог справиться, но безумие… Этого он страшился больше, чем Хеля. Одиночество и молчание грозили довести его до сумасшествия.