Когда не нужны слова - Ли Бристол Страница 56

— Если перо является орудием цивилизованного человека, — проворчал он, — то мне, видимо, лучше было бы жить в пещере. Я не могу даже нескольких цифр написать, не испортив при этом все дело.

Мадди подошла к нему, смущенная тем, что стала свидетельницей проявления его вспыльчивости.

— Я слышала, — нерешительно сказала она, — что у левшей очень часто бывают проблемы с письмом.

— Я не левша, — возразил он. — В том-то и дело. — Он нерадостно усмехнулся. — Можете себе представить, что я некогда мнил себя художником?

Мадди затаила дыхание.

— Вот как? — тихо спросила она. — И что же вы рисовали? — На мгновение ей показалось, что он так и не ответит, погруженный в свои печальные мысли. Но он встал из-за стола и быстрыми шагами пересек комнату. Остановившись перед книжной полкой, он достал небольшой томик и небрежно сунул его ей в руки. — Это.

— «Флора и фауна Северной Америки. Рисунки, сделанные вдоль сорок девятой параллели Эштоном Киттериджем», — прочитала она и принялась перелистывать страницы.

На этих страницах она нашла окончательное подтверждение тому, что молодой человек, которого она некогда знала, все еще жив, что он не был плодом ее воображения, и у нее появилось такое ощущение, словно она встретилась со старым другом. Она забыла о его недавней вспышке гнева, позволив рисункам перенести себя за океан, на континент, где она никогда не бывала. Она увидела широкие, открытые всем ветрам равнины и массивы высоких лесов, бурные реки и заросшие высокой травой болотистые участки. Он заставил ее не только увидеть, но и почувствовать то, что было изображено, — дикую грацию резвящихся лисят, ярость раненого медведя, проблеск надежды и трогательное появление первого цветка, сумевшего пробиться сквозь корку снега. Таким она и помнила его. Человеком, рука которого несколькими штрихами запечатлела ее, не позволяя забыть то, о чем ей не хотелось помнить.

Она закрыла альбом и задумчиво погладила рукой переплет. Потом, стараясь унять дрожь в голосе, сказала:

— Рисунки великолепные.

— Чепуха! — встрепенулся он. — Кто бы мог подумать, что мой единственный шанс увековечить свое имя заключается в подобной ерунде? — Он взял у нее альбом, и раздраженное выражение на его лице сразу же исчезло. — Наверное, правильно говорят, что человек начинает ценить то, что имеет, только потеряв его, — грустно добавил он.

Он поставил альбом на полку, и гнев его совсем утих, уступив место усталости. Мадди понимала, что ему не хочется обсуждать эту тему и. продолжая ее, она может нарваться на неприятности. И все же она не удержалась от вопроса:

— Почему вы больше не рисуете?

Он повернулся к ней с вымученной улыбкой, не в силах сдержать свою боль.

— Взгляните на мою руку, дорогая. — Он протянул правую руку, попытался сжать кулак и не смог. Пальцы, не достигнув ладони, начали дрожать. Он снова раскрыл кулак. — Она теперь ни на что не годится.

Внутренний голос подсказывал ей: «Остановись! Говорить об этом дальше опасно!» Возможно, всего неделю назад она бы к нему прислушалась, но теперь их связывал не просто эпизод прошлого, который она хранила в тайне. Теперь она знала его гораздо лучше, и ей было небезразлично все, что его касается.

Тревожно и ласково глядя в его глаза, она спросила:

— Что произошло?

Он взглянул на свою руку, как будто все еще удивляясь ее неспособности подчиняться простейшим командам или, возможно, надеясь, что когда-нибудь все изменится.

— Это часть цены, которую я заплатил за право жить, — усмехнувшись, сказал он.

Ей хотелось взять его искалеченную руку, погладить ее, приложить к шеке, дать ему понять, что и ей известно, что такое боль и утрата. Она, конечно, этого не сделала, а лишь тихо спросила:

— А какова была другая часть цены, которую вы заплатили?

Он помедлил, мысленно обратившись к одному из эпизодов минувшего. Глаза его затуманились болью, и Мадди пожалела, что спросила об этом.

— Невинность, — спокойно ответил он наконец. Потом он с явным усилием отвлекся от мучительных воспоминаний, улыбнулся и быстро сказал:

— Ну, хватит об этом. Вы, наверное, решите, что я страшный зануда. Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом, хорошо? Не хотите ли сыграть в карты? — Он жестом указал на карточный стол. — Я научу вас жульничать, как это делают в Америке. Возможно, когда-нибудь вам это пригодится.

Пытаясь подстроиться под его легкий тон, она уселась за стол.

— Что в этом проку, если единственным партнером, которого я смогла бы обжулить, будете вы?

— Тем не менее в наши дни молодой леди не помешает любая наука.

Из ящика маленького столика он достал карты, а Мадди с любопытством спросила:

— Зачем вы поехали в Америку, Эштон? — Он достал колоду карт и вернулся к столу.

— Это еще одна скучная история.

— Мне хотелось бы услышать ее, — просто сказала она. Он задумчиво посмотрел на нее, как будто сомневаясь в ее искренности, а возможно, в своем желании поделиться с ней воспоминаниями прошлого. Потом уголок его губ едва заметно дрогнул в улыбке, и он пробормотал:

— Ну что ж, кажется, у нас сегодня вечер жутких воспоминаний?

Он положил колоду в центр стола и принялся было отодвигать стол, но, видимо, передумал и подошел к письменному столу. Он открыл ящичек, в котором хранились сигары, и неспешно извлек одну.

— Это было давным-давно. — С сигарой в руке он отошел к столу, однако закурить не спешил. — Как ни странно, это случилось в доме лорда Уинстона — помните, я упомянул о нем на днях? Возможно, из-за него я в последнее время часто вспоминаю о прошлом. Когда я неожиданно увидел этого человека здесь, многое всколыхнулось в памяти.

За окном быстро сгущались сумерки, и ей показалось, что он не захочет продолжать разговор. Свет лампы резко обрисовывал его профиль. Мадди ухватилась за край стола и слушала медленные тяжелые удары своего сердца. Где-то вдали слышался резкий высокий лай динго.

— Там была девушка, — продолжил он мгновение спустя, обращаясь то ли к окну, то ли к самому себе. — Какая-то служанка… наверное, горничная. Самое удивительное то, что я нарисовал ее портрет. В те дни я не расставался с угольным карандашом и переносил на бумагу все, что поражало мое воображение. Насколько я помню, она была очень миловидной. В то время я считал, что ее портрет — это лучшее из всего, что я нарисовал. Юношеская фантазия… а может быть, и нет. Этого я никогда не узнаю, потому что это был последний из нарисованных мною портретов.

Она не одна прислуживала тогда в доме Уинстона. Там, видимо, было несколько десятков молодых служанок, и некоторые были прехорошенькие, какими часто бывают молоденькие деревенские девушки, но я нарисовал именно ее. Потом я увидел, как Уинстон избивает ее до смерти. Она была еще ребенком, и это обстоятельство особенно ужасало — ни один порядочный человек не может смотреть на такое и оставаться равнодушным. Но дело не только в этом. Понимаете, я чувствовал себя ответственным за нее, потому что рисовал ее, разговаривал с ней, то есть я ее в какой-то степени знал. Увидев, что все вокруг просто стоят и наблюдают, я почувствовал, что обязан остановить Уинстона. Он бросил мне вызов, и я ударил его кулаком так, что он свалился без памяти — то, что я сделал, было, сами понимаете, неприлично и привело мою семью в полное смятение. — Он невесело усмехнулся. — Чтобы пощадить их чувства, я был вынужден покинуть страну. Так, наверное, и начались мои приключения.