Родовое проклятье - Анастасия Туманова Страница 55

За окном давно наступила ночь, утихла и улеглась метель, в очистившемся черном небе взошел месяц, заигравший голубизной в прозрачных узорах на окне. Марфа улеглась спать, поворчав напоследок что-то насчет ужина, к которому барышня даже не притронулась. Верная девка явно была обижена тем, что Софья не показала ей писем и ни словом не обмолвилась о написанном в них, но Софья знала: стоит Марфе узнать о случившемся, и причитаний со слезами хватит до утра. В спящем доме наступила тишина. Месяц посветил в окно и ушел, вместо него появилась звезда, блестевшая в ледяном зимнем небе так пронзительно и ясно, словно была одна на всем свете, а Софья все сидела на кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в шаль. Снова и снова пробегая взглядом то одно, то другое письмо, она время от времени опускала листок бумаги и смотрела в синее от света звезды заиндевевшее окно, и ее лоб то болезненно морщился, то разглаживался, а на губах появлялась слабая, словно затуманенная, улыбка. Уже утром, когда звезда давно закатилась, но было еще по-зимнему темно, скрип сверчка за стеной смолк, и Софья заснула – не раздеваясь, не расстелив постели и подсунув под щеку кулак с зажатым в нем письмом Владимира.

Во сне ей виделись давно покинутая Грешневка, комнаты родного дома, Анна, Катя – веселые, смеющиеся, беззаботные, какими Софья их и не знала никогда, – и Владимир, стоящий перед ними в раннем свете встающего солнца и весело читающий любимые Софьины стихи:

Если жизнь тебя обманет, —

Не печалься, не сердись,

В день уныния – смирись,

День веселья, верь, настанет…

Это был ясный, радостный сон, каких Софья не видела с самого детства, и поэтому, открыв глаза, она сразу же вспомнила о письме и со страхом подумала: было ли оно или это тоже отрывок сна? Но письмо было здесь, в ее руке, смятое, залитое ночными слезами, и Софья сразу же перечла, улыбаясь, первые, местами перечеркнутые, несмелые строки: «Любезная Софья Николаевна…»

Марфа в переднике возникла на пороге гневным ангелом.

– Встали, стало быть? Проснулися? Не емши ни пимши бумажки читают. А сколько часу, ведаете?

– Нет… – блаженно потянулась Софья, откидываясь на измятую подушку и глядя на Марфу счастливыми и сонными глазами. – А что, поздно?..

– Поздно?! – вскипятилась Марфа. – Да уж пятый час! Темнеть начало! Из театра за вами дважды спосылали, так я насмерть на пороге встала – не пушшу, говорю, почивает, измотавшись вчерась, да и…

– Ой! Боже мой! – Софью словно пружиной сбросило с кровати. Спрыгнув на пол, она бестолково заметалась по комнате, хватая то платье, то ботинки, то еще не просохший со вчерашнего дня пуховый платок. – Боже мой, Марфа! Премьера! Офелия! Господи, я опаздываю! И роль не прочитана… Марфа, черное платье давай! Живее, живее, как ты копаешься всегда!

– Вот-вот… Вам бы только скакать… – Марфа тяжело топала по горнице вслед за барышней, ловко подсовывая ей нужные вещи и на бегу затягивая шнуровку. – Что, кушать, стало быть, опять не станете? Вот помяньте мое слово, так в омморок и падете посреди этой вашей Афельи ногами вверх, кому хорошо будет? Да хоть ситный в карман суньте, мягенький, в тиятре сжуете! Да на улице есть не смейте, застудитеся! Да что ж это за наказанье небесное, сейчас и умчалась, как ветер вольный!

И действительно, Софья была уже за дверью: только белый платок промелькнул под окном да скрипнул снег в палисаднике под быстрыми ногами. Марфа вздохнула, села, подняла с пола упавшие листки писем и долго, сердито разглядывала их, поворачивая и так и эдак. Затем сердито сплюнула, проворчала: «Вот ведь коровища безграмотная, дура…», сунула оба письма за пазуху и, накинув шушун, пошла к жившему через два дома дьячку. Все, что касалось ее барышни, Марфа, по ее собственному глубокому убеждению, должна была знать от начала и до конца.

До самого театра Софья бежала сломя голову. Прохожие удивленно уступали дорогу, видя несущуюся навстречу взбудораженную юную особу с зелеными безумными глазами, в сбившемся на затылок платке и распахнутом полушубке, из-под которого виднелось кое-как застегнутое платье. Театр был уже ярко освещен изнутри, возле подъезда стояло несколько экипажей, огромная афиша, гласившая: «Гамлет, принц Датский. В главной роли – Снежаев-Бельский, в роли Офелии – Софья Грешнева (дебют)», собрала около себя группу оживленно болтающих людей. Краем глаза Софья заметила нескольких известных в городе рецензентов, но ей некогда было даже испугаться: времени оставалось в обрез. К счастью, никто не узнал в ней сегодняшнюю дебютантку и не обернулся вслед.

– Творец небесный! Слава богу! Наконец-то! – сердито закричал Гольденберг, когда запыхавшаяся, растрепанная Софья возникла на пороге уборной. – Софья Николаевна, неужто вы так жаждете моей погибели?! Полчаса до подъема занавеса, что же вы делаете?! Дважды посылали гонцов, Снежаев чуть лично не побежал!

– Про… простите… – едва выговорила Софья, падая прямо в полушубке на табурет и запрокидывая голову, отчего небрежно связанный узел ее волос распустился окончательно и отдельными каштановыми прядями устремился к полу. – Я… Я проспала…

– В день своего дебюта?! – поразился Гольденберг, забыв даже о своем гневе. – Ну уж, девочка моя… Себе такого даже Сара Бернар, вероятно, не позволила в свое время! А впрочем, бог с ней, с Бернар, у нее свой антрепренер, пусть он и беспокоится… Гримируйтесь! Одевайтесь! Причесывайтесь! И хотя бы для приличия распойтесь, я в обморок сейчас упаду!!!

– Слушаюсь, ваше благородие! – браво ответила чуть отдышавшаяся Софья, сбрасывая полушубок на руки вбежавшей девушки-костюмерши. Сейчас, уже оказавшись в театре и поняв, что ничего не погибло и премьера состоится, она разом успокоилась. Забытое дома письмо Черменского незримо было с ней, в глазах стояли выученные за ночь наизусть строки, голос, полузабытый голос звучал в ушах: «Любезная Софья Николаевна…» Что рядом с этим были грядущая премьера, набитый публикой зал, рецензенты, собственная бесталанность, в которую Софья веровала непоколебимо, неизбежный провал, свистки и даже увольнение из труппы? «Да бог с ними… – спокойно и даже радостно подумала она, освобождаясь от плохо зашнурованного Марфой платья и облачаясь в полупрозрачный, довольно пыльный по причине долгого висения в гардеробной наряд Офелии. – Не сама я себе эту роль выпросила. Уволят – пойду с Марфой в ателье, попрошусь в белошвейки, только и всего».

– В кассе, знаешь ли, полный аншлаг! – возбужденно говорила между тем протиснувшаяся в уборную в костюме девушки из королевской свиты инженю Изветова. – «Гамлета» первый раз даем без Мерцаловой! Всем страсть как интересно, как новая актриса вместо Марьи Аполлоновны сыграет! Ну, Соня, сегодня – или пан, или пропал! До Мерцаловой тебе, конечно, как до звезды утренней, но хоть совсем не оконфузься! Роль-то помнишь хоть чуточку? Суфлера слушать не забывай! Да что же ты дергаешь так, дай я завяжу!

Софья отлично чувствовала нотки зависти в голосе Изветовой и хорошо понимала, что все актрисы труппы уже не раз обсудили «глупейшее» решение антрепренера отдать роль новенькой актрисе «на выходах». Ничего отвечать на эти лицемерные советы Софье не хотелось, она позволила Изветовой завязать последние шнурки и разгладить оборки костюма, взбила пальцами волосы, водрузила на них блестящую самоварным золотом диадему; и на пороге уборной возник запыхавшийся Гольденберг: