Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская Страница 54

– Я никуда не поеду! – Василий остановился. – Ты представляешь, что начнётся в городе, если княгиня его покинет? Все двинутся следом.

– Людей сбережём…

– Город потеряем! Я останусь. Ванятку с мамкой отправим, если что…

– Город потеряем – людей спасём. Без людей город мёртв. И не препирайся со мной при народе!

Никого рядом как раз не было, что редко случалось, когда они разговаривали в тереме, и, по привычке понизив голос почти до шёпота, Анна сказала:

– Ни за что не оставлю тебя одного, ни за что!

– Ну ладно, ладно, у нас есть время до утра. Решим, что дальше делать.

Ничего решить они не успели: вечер и часть ночи провели каждый в своих хлопотах, потом прощались в опочивальне, с разной степенью страстности, но с одной мыслью: может, вместе в последний paз… За тонкой стеной разговаривали, двигали лавки, бряцали оружием. Среди невнятной мужской разноголосицы Анне почудился голос Владимира Пронского. Она боялась, что их тоже слышат. А если не слышат, то знают, что они не спят, а потому и шумят так беззастенчиво.

– Вели им уйти, – шептала она, – вели…

– Не обращай внимания, – отвечал Василий и клялся, что никогда ни с кем ему не было так хорошо. «Ну зачем он сейчас об этом?» – думала она и ревниво вспоминала возможных соперниц. И мысли о них мешали ей не меньше голосов за стеной.

– Я Ледру нынче видела, – сказала Анна мстительно, когда Василий попытался заснуть. Сказала и тут же пожалела об этом: на пороге вечной разлуки оба, и она старые обиды вспоминает, пусть – и новые, но что они значат по сравнению с грядущей бедой.

– Этого не может быть, – сказал Василий с таким безразличным спокойствием, что у Анны не осталось сомнений: обозналась.

– А Еввула почему не объявляется? Она всегда помогает в лихую годину…

– Значит, лихое время пока не пришло. Спи. У Еввулы своя жизнь…

Заснуть она не могла. Представляла, что ждёт их в ближайшие дни.

Василий возглавить войско едва ли сможет – без стремянного на коня не садится и держаться в седле долго не может. Значит, военачальником будет князь Пронский. Говорят, он отважный воин. А если… Тогда осады не миновать, и случись что – она останется одна с двумя детьми… Анна была уверена, что ночное прощание даром не пройдёт. «Случись что» она распространила только на Василия и не испытала к нему жалости или чувства невосполнимой утраты – только великую тревогу за детей и тяжесть неминуемых забот. Она тотчас же спохватилась с суеверным ужасом. Но ужас опять-таки не касался мужа. Она представила, что может погибнуть сама с неродившимся ребёнком: княгини во время войны гибли почти наравне с князьями, хотя и не вместе с ними. «Нет, – решила Анна, – так просто я им не дамся. Не стану запираться в соборе, как эти гусыни: буду держаться до последнего…»

«Беда миновала!» – Князь Пронский стоял у самого ложа и улыбался. «Как посмел ты войти, не спросившись?» – возмутилась Анна и – проснулась. В дверь стучали. Василий спешно одевался и, не надев сапоги, разрешил войти. Вошёл князь Пронский и сказал то, что Анна услышала во сне:

– Беда миновала! – и пояснил, глядя только на князя: – Ордынцы прошли прочь наших окраин. Движутся на Москву.

На Москву! – какая радость. На Москву – какое горе. Там мать, там братья, там Юрий. Ему сражения не избежать! А смерти? И опять она виновата, ленивая неумеха.

Анна хотела ехать в Солотчу, торопить иконника, писать сама, но Василий воспротивился: беда миновала, но угроза осталась. Он собрал совет. Вопреки обыкновению, пригласил на него Анну. И предложил выступить на помощь Москве. Не столько, чтобы поддержать Ивана в трудную минуту, сколько для того, чтобы нанести сокрушительный удар ордынцам. Он считал, что для этого настало самое подходящее время. Бояре роптали, бояре сомневались. Василий напомнил им, как его прадеды Дмитрий Московский и Олег Рязанский, враждуя и ослабев в этой вражде, упустили время и не воспользовались случаем освободиться от ига. А он представился, когда Тимур развалил Орду, когда пала её столица Сарай-Берке – разделила страшную участь Рязани. С землёй сровнял цветущий город железный хромец.

– Опасались твои прадеды, наступая на басурман, отрываться от родных пределов, – возразил судный боярин Шиловский. – У Москвы ведь и с юга, и с севера соседи миролюбием не отличались, и чуть что, всадили бы нож в спину. С Рязанью замирилась – да, но надолго ли? Родственные связи, конечно, крепче союзничьих, но и они рвутся.

Анне показалось, что боярин намекал на вражду её братьев. А тот, оправдав княжеских прадедов, продолжал урезонивать князя:

– Сегодня поможем Москве, завтра под пятой у неё окажемся, хотя и так приберёт она к рукам Рязанию. К тому всё идёт, но когда ещё будет…

Неожиданно князь Пронский поддержал Василия, сказал, что готов выступить сегодня же.

– А на сколько дней вперёд ушли татары? – спросила Анна.

– Значит, к битве нам уже не поспеть, – сказал кто-то, – дня три от них отделяет, от татар.

– А за это время король польский Казимир к ним на подмогу поспеет.

– Не поспеет – с чехами да уграми разбирается.

Решили повременить, держать силы наготове и, если что, встретить врага.

«Одного маленького, простого вопроса оказалось достаточно, – думала Анна, – чтобы сомнения стали уверенностью». Она не жалела, что задала этот вопрос. Ей не хотелось, чтобы Рязань ввязывалась в кровавую распрю между Москвой и Ордой. Страшно было за братьев. Но она знала, что война – смысл их жизни. Не встретятся с татарами – пойдут против ближайших соседей – кто там ещё не склонил голову? Только Юрия было жалко, до слёз.

Послала в Солотчу нарочного с письмом к настоятелю. Он ответил, что работа почти завершена, и к вечеру следующего дня Анна получила новую икону.

Икона была в ризе, которую Анна не заказывала. Риза из тончайшего, почти прозрачного серебра выглядела светлым покрывалом. В него зябко куталась юная мать и пыталась укрыть им сына. А того, видимо, тяготил и такой невесомый покров, и казалось, мальчик сам, нарочно прорвал его в нескольких местах, чтобы выпростать голову с плечом, крохотные кисти рук и ступни. Левая ступня при этом усилии как-то неестественно вывернулась. Мать не обращала внимания на такой неполадок: она уже смирилась с самостоятельностью сына. Понимала: через день-другой не удержит его не то что паутина покрывала, но и она сама своими руками. А потом неизбежно настанет час, когда взлелеянное матерью дитя решительно и безжалостно отвергнет её опеку – пойдёт по жизни своим тяжёлым и, возможно, неверным путём, а она, не переставая любить сына, отправится следом.

Увы, такова участь почти всех матерей…

Отрок был хорош лицом. Под покрывалом угадывалось его стройное, ловкое и сильное тело, уменьшенное до кукольных размеров: ступня его равнялась материнскому мизинцу.

Анна рассматривала новую икону, как встретившуюся в книге миниатюру, с пристальным вниманием и любопытством. Она умела и любила читать рисунки, порой они говорили больше, чем написанный уставом или полууставом рассказ. Читая изменённый ризой и не только ею почти до неузнаваемости образ, она не воспринимала его уже своим творением. Новое, преображённое, ей нравилось куда больше. От него исходили доброта, нежность и неизбывная печаль… Но икона ли оно, презревшее каноны, нарушающее привычные представления? Разве эта красивая грустная женщина – Одигитрия, Путеводительница? Нет, она лишь – Идущая следом и не святая даже. Нимба нет над головой. А корона, венец, придерживающий покрывало на голове, воспринимается не символом власти, а всего лишь дорогим украшением. У младенца, вернее отрока, тоже нет нимба, и он удивительно похож… на суженого. Она перевела взгляд на женщину и – увидела, будто в зеркале, себя. Старый иконник не изменил на лике ни одной черты, ничего не поправил, и, тем не менее, это была не Марьюшка.