Роковая красавица - Анастасия Туманова Страница 54

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал налитый гостя выпить просит!

Выпьем за Никиту, Никиту дорогого,

Свет еще не создал красивого такого!

Под общий смех Рыбников пригубил чай и картинно положил на Стешкин поднос вместо ассигнации огромную воблу:

– На здоровье дорогим хозяевам! – и внезапно загремел так, что дрогнули оконные стекла и задребезжал фарфор: – Мно-о-о-огая лета!

– Чашки! Чашки мои! – Марья Васильевна шутливо замахнулась на хохочущего Медведь-гору. – Ума ты лишился, Никита Аркадьич? Посуда дорогая, старинная, от твоей голосины полопается еще! Что я дочерям в приданое пущу?

Чуть поодаль Немиров донимал настороженного, как еж, Илью:

– Это займет совсем немного времени… Как тебя зовут – Илья? Чудесно, а я – Иван, можешь сразу на «ты», без церемоний…

– Не положено, – сомневался Илья. – Вы – барин все-таки.

– То-то и оно, что все-таки, – поморщился Немиров. – Тятенька имел скобяную лавку в Старом Осколе… Ну, не об этом речь. Я тебя очень прошу – посиди покойно несколько минут, я хочу сделать наброски. Будет интересно… Настоящий цыган из табора… У тебя, видишь ли, очень характерный типаж.

Илья пожал плечами, сел так, как просил чудной барин, – на полу, положив гитару на колени и поджав под себя ноги. Хотел было сказать, что у них в таборе гитар не водилось: никто не умел на них играть, да и как прикажете возить ее с собой – в бричке, к оглобле привязавши? Но, подумав, Илья промолчал. Пусть господа тешатся.

Стешка вытащила из вазы самый большой пряник. Впилась в него зубами, с набитым ртом напомнила:

– Владислав Чеславыч, стих обещали…

Заволоцкий вспыхнул. Сидящий рядом Рыбников добродушно ткнул его кулаком:

– Спой, светик, не стыдись… Не мучь общество.

– Да я… в общем-то, и не… Так, сущая безделица… – смущенно пояснил Заволоцкий. – Просто вдруг пришли в голову какие-то глупейшие строчки. Право же, даже неловко читать.

– А если я попрошу-у-у? – сладко сощурилась Стешка.

От ее кокетливой гримаски бедный студент покраснел еще гуще и забормотал что-то о собственной безнадежной бездарности и злоупотреблении благожелательностью друзей. Потребовались дружные уговоры всех присутствующих, прежде чем Заволоцкий, отчаянно конфузясь, вышел на середину комнаты и начал читать.

После первых же строчек в комнате воцарилась тишина. Чуть слышно потрескивали дрова в печи. Отблески свечей дрожали на паркете, поблескивали синие морозные узоры на окнах. Негромко звучал голос Заволоцкого:

Как хочется хоть раз, последний раз поверить…

Не все ли мне равно, что сбудется потом?

Любви нельзя понять, любви нельзя измерить, —

Ведь там, на дне души, как в омуте речном.

Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни,

И все еще слегка кружится голова.

По-прежнему звучит наш разговор недавний,

Под струнный перебор звучат твои слова…

Не нужно ничего – ни слез, ни сожалений.

Покоя никогда мне больше не вернуть.

Но хочется хоть раз, на несколько мгновений

В речную глубину без страха заглянуть…

Дочитав последнюю строку, бледный Заволоцкий осторожно поднял глаза на Стешку. Но, к его великому изумлению и негодованию, цыганка не удостоила его даже взглядом. Она с открытым ртом смотрела через его плечо. Недоумевая, студент обвел глазами цыган и увидел, что все они как один уставились на что-то за его спиной. Заволоцкий обернулся.

В дверях залы стояла Настя. Даже в полумраке залы было заметно, как сильно она похудела. С осунувшегося лица лихорадочно блестели запавшие глаза. Под резко обозначившимися скулами лежали тени. Небрежно заплетенные косы, как растрепанные смоленые веревки, висели до колен. Настя молчала. Молчали и цыгане. Звенящую тишину внезапно разорвал гулкий звук: это упала с колен Ильи на пол гитара.

– Осторожнее, черт… – машинально сказал Митро. И, опомнившись, кинулся к сестре: – Настька! Дэвла! Ну… как ты? Как ты, девочка? Ты… зачем встала-то?

– Добрый вечер всем, – тихо произнесла Настя. Слабо улыбнулась. Под ошеломленными взглядами цыган подошла к Заволоцкому:

– Владислав Чеславович, вы это свои стихи читали? Что за прелесть… По-моему, куда лучше, чем раньше.

– Настасья Яковлевна… – растерянный Заволоцкий взял ее за руку, коснулся губами запястья. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо… Хорошо. Это наши дурни вас напугали? – Настя снова улыбнулась. – Я давно уж и не больна, все прошло. Ой, да гостей-то много! Никита Аркадьич, и вы, барин, – здравствуйте. Давно что-то не захаживали. К маменьке ездили или экзаменья сдавали?

– Черт возьми, как я рад вас видеть! – смущенно проворчал Рыбников, поднимаясь и беря Настю за обе руки, утонувшие в его огромных ладонях до самого локтя. – Как ваше драгоценнейшее? Вы изрядно перепугали всю живодерскую общественность. Помилуйте, разве можно так себя вести?

– Да уж простите меня, дуру, – в тон ему повинилась Настя, присаживаясь на диван. – В самом деле – распустилась… А какие стихи-то чудесные, Владислав Чеславович! Особенно вот это – про глубину речную… Давайте из этих стихов новый романс сделаем!

Бледный от счастья Заволоцкий теребил в пальцах край сюртука и бормотал, что ради бесценнейшей Настасьи Яковлевны он готов не только романс, но и кабацкую песню сотворить из собственного опуса. Стешка сидела надутая. Цыгане взволнованно переглядывались. На лице Митро появилась недоверчивая улыбка. Илья, сидящий на полу, жадно, во все глаза смотрел на Настю.

Вот уже месяц, как он не видел ее. Месяц – с того самого проклятого вечера, когда у ворот княжеского особняка отказался от своего слова. Слышал, конечно, о ней – от Варьки, от забегавших в дом цыган, знал, что больна. Иногда настоящий смертный ужас подкатывал к горлу – вдруг помрет… Илья вспоминал молитвы, заходил в церковь на углу, до рези в глазах смотрел в темные, неласковые лики святых, пробовал молиться – не выходило, неумелые просьбы застревали в горле. А потом, ночами, чуть не выл, вспоминая – по ком сохнет, из-за кого умирает Настька. Ведь любила же князя, проклятая! Любила, дрянь, любила, потаскуха, любила, подстилка барская, любила… Так любила, что не боялась ни отца, ни хора, сама, средь бела дня ходила к нему… Если б он, Илья, раньше знал про то – шагу бы к ней не сделал. И подступала нестерпимо горькая, до слез, обида. За что же Настька так обошлась с ним – с Ильей? Он ведь не просил… Не бегал за ней, не докучал, ничего не хотел, душу не мотал всякой любовной чепухой… Зачем же обманывать было, клясться, что любит, что согласна уехать с ним? Неужто просто хотела позабавиться? При мысли об этом темнело в глазах, Илья до боли вжимался лицом в подушку, шептал самые страшные ругательства, какие только знал… А перед глазами, хоть режься, стояло бледное лицо с мокрыми от слез глазами, растрепанные косы, дрожащие губы… Вставал, крестился, пил воду в сенях. Помогало, успокаивался. Ненадолго.