Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина Страница 54

— Что вы, фрау Крузе?! Неужели вы меня боитесь?

— Боюсь? Ну уж нет, только не вас! — воскликнула Марта и поймала поощрительный, довольный взгляд сурового Бориса Петровича. Сам он не хотел за своим столом дерзить государеву любимцу, но был втайне рад, что кто-то сделал это за него.

— Люблю в дамах смелость! — хищно промурлыкал кот и нежно коснулся Мартиной щеки своим париком. Она вновь отстранилась, но успела ощутить, что парик Меншикова пахнет чем-то легким и сладким. Сиренью? Лавандой? Вербеной? Боже мой, он душится, как изнеженный щеголь! И при этом говорят, что он храбрейший командир! Впрочем, Йохан как-то рассказывал ей, что у доблестных кавалеров во Франции тоже принято пользоваться духами и помадой.

— Я — дочь и жена солдата, мне положено быть смелой! — ответила Марта и впервые встретила не соблазняющий, а уважительный взгляд Меншикова.

— Дочь и жена солдата? — переспросил он неожиданно серьезно. — Что ж, это высокое звание, фрау Крузе. И я больше чем уверен, что вы несете его с честью.

Марта почувствовала, что краснеет. Ах, льстец, ах, опытный дамский угодник, нашел все-таки слова, которые пришлись ей по сердцу! Впрочем, сейчас он говорил серьезно. Кажется, Марта начинала понимать, за что этого щеголя так ценит московский государь. В Меншикове и вправду чувствовалась мощная, широкая, полноводная, как река, природная сила.

— Наша Марта — просто сокровище! — вступила в разговор Аннушка Шереметева. — Весь дом на ней держится. А как она варит кофий!

— Наверное, лучше, чем эта кукуйская чаровница Анна Монс… — едко хихикнул Менжик, но Борис Петрович оборвал его смех.

— Анька Монс блудница была, и прав великий государь, что ее от своей персоны отстранил! — сурово заметил Шереметев. — Марта иного поля ягода, так что извиниться извольте, Александр Данилыч.

— Я ничего такого не подразумевал, господин фельдмаршал! — легко оправдался Менжик. — Никаких намеков, оскорбляющих честь фрау Марты. Хотя Анна Монс и вправду превосходно варила кофий, даже иноземные послы это признавали, сколь она была любезна.

— Слишком любезна, господин Меншиков! — гневно сдвинул лохматые седеющие брови Шереметев. — Льнула к молодому государю, как лист банный, и все его к себе завлекала. Лишнего много было в ее доме наболтано, вот вам мой сказ. Одному Святому Харлампию, в коем дипломатия обретает своего небесного покровителя, ведомо, куда растекались из этого дома тайны государевы. Прогнал от себя великий государь сию суку ласкающуюся, и слава богу!

— Стыдитесь, господин фельдмаршал, как же вы можете сравнивать даму, пользовавшуюся конфиденцией самого Петра Алексеевича, с, пардон, сукой, — притворно возмутился Меншиков, но Марта заметила, что слово «сука» он произнес с явным удовольствием и глаза его при этом сально заблестели.

— Иных слов она от меня не заслужила, — отрезал Шереметев.

— Возможно, вы и правы, господин фельдмаршал, — легко согласился Меншиков. — Государь имел веские основания отстранить ее от своей царственной особы. Ныне он ищет себе достойную подругу.

— Подругу? — проворчал Шереметев скорее для себя, чем для Меншикова. — При живой-то жене, боярского рода…

— Бывшая жена государя, охальница и крамольница, ныне — монахиня! Вам ли про сие не знать, Борис Петрович?! Милость государя не безгранична даже к вернейшим людям его! — голос Меншикова наполнился неожиданной силой. Теперь он говорил жестко и грозно, и старый Шереметьев под грозовым ливнем этих слов даже показался Марте меньше ростом. Вот каким, оказывается, бывает этот кот-мурлыка, женский угодник!

— Судить о делах царицы Евдокии я права не имею. Но волю государя чту, — сдержанно ответил Борис Петрович. — Бывало, московские цари и при живых женах себе новых цариц искали. Но только цариц, а не подруг зазорных.

— При европейских просвещенных дворах должность фаворитки в ранг государевой службы возведена! — с лукавой улыбкой заметил Меншиков.

— Стыд в какой ранг ни возведи, он все едино — стыд! — резонно заметил Борис Петрович. И добавил, скорее примирительно:

— Не мне с вами, Александр Данилыч, о государевых семейных делах судить да рядить. Наше дело — военное! Мне скоро к войску в Ливонию и Ингерманландию возвращаться, да и вам — тоже.

— Пора, пора… — рассеянно сказал Меншиков. Казалось, его мыслями на мгновение овладела жестокая музыка далекой войны. Мечтательный взгляд потомка литовских Менжиков скользнул по стенам, по потолку и плотно остановился в вырезе платья Марты. Та почувствовала, что от томительного женского стыда у нее пылают уши.

— Позвольте мне оставить вас, господин фельдмаршал! — обратилась Марта к Шереметеву. — Мне надобно похлопотать на кухне.

— Позаботься, голубушка, чтобы сварили крепкого кофию, — попросил ее Борис Петрович. — А потом к нам возвращайся!

— Непременно возвращайтесь, фрау Марта! — сладко промурлыкал Меншиков и обольстительно ей улыбнулся. Зубы его сохранили идеальную белизну, несмотря на изрядное количество съеденного.

Марта сделала реверанс и вышла из гостиной.

Но неукротимый Менжик настиг ее и на кухне. Властно отослал прислугу, как будто распоряжался в собственном доме, прошелся взад-вперед и вдруг бесцеремонно обнял Марту за плечи. Он наклонялся близко-близко, так что она снова чувствовала аромат его духов и еще — исходившую от него грубую, опьяняющую мужскую силу.

— Давайте я буду вашим поваренком! — проворковал царский любимец. — Вы увидите, какой отвратительный кофий варю я. Или хотите, я расскажу вам, как мы с мин херцем Питером, вернее, с царем Петром в лагере под Нарвой давили кофейные зерна в котелке рукояткой пистолета… Вы ведь любите военные байки, фрау Марта?.. Пани Марта?.. А, все едино! — Он жадно прижался влажными горячими губами к ее шее, чуть пониже темных локонов на затылке.

С Меншиковым было трудно совладать. Но в ту минуту, когда по неписаным законам бога Амура ей нужно было обернуться и встретить его губы своими устами, Марта вдруг очень живо представила себе Йохана. Любимого Йохана, который тоже рассказывал ей чудесные солдатские истории и так любил целовать ее! Марта вовремя проявила чудеса гибкости, выскользнув из крепких объятий Менжика, вырываться из которых силой было бессмысленно. В следующее мгновение у нее в руках оказался дымящийся кофейник.

— Умоляю вас об осторожности, Александр Данилыч, — предупредила она прославленного кавалера. — А то как бы горячий кофий не оставил на ваших дивных шелковых чулках безобразные черные пятна!

Меншиков не разозлился, а весело расхохотался. Про себя Марта отметила: он умеет достойно проигрывать, это делает ему честь. Если бы бедная девушка из Мариенбурга только знала, как она ошибается! Меншиков не умел проигрывать и не проигрывал никогда.

Когда экономка Шереметевых подала в гостиную большой серебряный поднос с кофейником и чашками, Меншиков, как ни в чем не бывало, устремился за ней. Марте казалось, что он жужжит вокруг нее, как пчела. Или как большущий мохнатый шмель… За столом экономку, правда, защищало присутствие Бориса Петровича, Михайлы Борисовича и Аннушки — поэтому Марта старалась держаться поближе к фельдмаршалу и его домашним. Меншиков сидел у Шереметевых долго, вел нескончаемые беседы о доверенной ему «мин херцем Питером» постройке нового города с морским портом и корабельной верфью в устье Невы. Рассказывал Александр Данилыч интересно, весомо, красочно. Марта, несомненно, восхищалась бы его рассказом о величии планов московского царя, если бы это повествование не перемежалось чрезмерно откровенными комплиментами в адрес фрау Крузе.