Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева Страница 54

Только сойдя с поезда, Мадина поняла, что не была в Бегичеве целый год.

Она звонила родителям почти каждый день, и они дважды приезжали к ней в Москву: привозили вещи, вообще беспокоились о том, как она устроена. Даже познакомились с Ольгой, чтобы быть уверенными, что их девочка не попала в плохую компанию. Мадина только улыбалась, видя это их беспокойство.

Она давно уже была сильнее, чем думали о ней папа с мамой. Наверное, она всегда была сильнее, просто они этого не знали, да она ведь и сама не знала этого о себе.

И вот теперь она шла по длинной, пустынной, пересекающей железнодорожные пути бегичевской улице и не понимала двух вещей: почему не приезжала сюда раньше и почему приехала сейчас?

Конечно, она предупредила о своем приезде, но хлопоты в доме стояли такие, будто она явилась неожиданно. И как же это было хорошо! Вот эти умопомрачительные запахи из кухни, и розы в хрустальной вазе на парадной скатерти, и разноцветные яблоки, рассыпанные по деревянному некрашеному полу веранды, и золотые листья у самых окон, словно льющиеся из сада в дом…

Все здесь было хорошо, все вносило в душу мир, и ничего из здешней жизни невозможно было взять в жизнь ее нынешнюю.

— Все бы хорошо, доченька, да плохо, что ты одна и одна. — Мама придвинула к ней плетеную сухарницу со свежими булочками. — Ешь, ты же любишь венгерки. Годы-то у тебя уже не маленькие. И такая ведь красавица ты стала! Прическу поменяла, что ли? Не пойму. Но красавица невозможная, поверь. Неужели никто внимания не обращает?

— Обращает, мама, обращает, — улыбнулась Мадина. — Вниманием я не обойдена.

— И ничего серьезного? Не понимаю! Мне кажется, — осторожно заметила она, — что ты сама, возможно, ведешь себя неправильно. Ты привыкла жить в книжном мире, Мадиночка. А в жизни ведь все иначе, к сожалению. Надо не стесняться, проявлять инициативу. Если ты видишь, что нравишься и человек хороший… И если он тебе нравится, конечно.

— Я знаю, мама, — сказала Мадина. — Ты не беспокойся. Я все теперь знаю, все умею, и жизнь у меня налажена правильно. И всё у меня… будет, — помедлив, добавила она.

— Ну, дай бог, дай бог, — совсем по-стариковски закивала мама.

Когда Мадина вышла в кухню за компотом, то услышала, как в комнате папа торопливо произнес:

— Оля, ну зачем ты со своими советами? Может быть, девочке неприятно, что ей напоминают о личной неустроенности. Может, это для нее больная тема, мы ведь не знаем.

— Да-да, не буду, — так же торопливо, пока Мадина не вернулась, согласилась мама.

Как чиста была их деликатность, как чиста и прекрасна! И почему нельзя было прожить всю жизнь в этом чистом пространстве, в этом уютном коконе простой любви и заботы?

Почему — Мадина не знала. Но что это теперь уже невозможно для нее, она знала точно.

Москва стояла в глубине ее сознания и что-то говорила ей — что-то сильное, может быть, даже властное. Но что, Мадина не могла разобрать, и это тревожило ее, беспокоило.

Вообще же все в ее жизни было понятно и определенно. И надо было только сообщить об этой определенности, которая наконец наступила в ее жизни, родителям. Конечно, они обрадуются. И конечно, сразу подумают о том же, о чем подумала она: что у нее могут быть дети и что Игорь хороший, возможно, наилучший кандидат на роль отца ее детей… Ну, об этом они, впрочем, не подумают, они ведь его даже не знают. Ничего, познакомятся. В ближайшее время.

Она понимала, что заставляет ее колебаться в такой бесспорной, в такой очевидной ситуации. Конечно, это были мысли о… О прошлом. Мадина не хотела называть это свое прошлое по имени, словно бы опасаясь произносить его даже мысленно. Но с нынешней своей холодной проницательностью она оценивала то свое прошлое правильно и внятно.

«Кто он был? — думала она, стоя у кухонного окна. — Обычный московский мальчик, ни рыба ни мясо. Вот говорят: офисный планктон. Ну и он был планктон, только не офисный, а московский. Планктон мегаполиса. Их же тысячи, сотни тысяч, миллионы, может, таких, как он. Приятные, необременительные, легкие, воспитанные… Поверхностные. Никакие. А вокруг искусства их вообще несчитано вьется, я же вижу теперь. Морфогенезис частоты… Какая надуманная, какая пустая игра! И хорошо, что так с ним все получилось. Жестоко, но вовремя. Иначе я не стала бы кем стала. Так и жила бы, глядя ему в рот. Подумаешь, мышь ради меня поймал… Зачем?»

С той минуты, как Игорь предложил ей выйти за него замуж и она сказала, что подумает, Мадина повторяла себе все это постоянно.

Она вернулась из кухни в комнату, держа в руках стеклянный кувшин, от которого шел чудесный запах, то ли малиновый, то ли вишневый. В этот кувшин мама всегда наливала компот. Или крюшон. Если к празднику.

— Как у тебя дела на работе? — спросил папа. — Есть какие-нибудь интересные выставки?

Он всегда интересовался дочкиной работой, и в те времена, когда она работала в библиотеке, и теперь, когда она занялась таким неожиданным делом.

— Есть, — кивнула Мадина. — У нас всегда интересно, Ольга умеет привлечь незаурядных людей. Хотя и своеобразных, конечно, — улыбнулась она.

В те дни, когда родители приезжали в Москву и заходили в галерею, там были выставлены довольно простые картины — так, линии и пятна, ненавязчивая претензия на авангард. Даже удивительно, что Ольга предоставила для них зал; кажется, она сделала это только потому, что художник был сыном ее подруги детства. Так что удивиться каким-нибудь особенным концептуальным затеям папа тогда не мог. И, значит, не совсем теперь понимал, что имеет в виду его дочь, говоря о своеобразии художников, выставляющихся в галерее «Ольга».

— А теперь я выставку под открытым небом организую, — сказала Мадина. — Послезавтра. То есть это не выставка будет, а перформанс. Ну, что-то вроде театрального представления.

— Про перформансы я знаю, — кивнул папа. — В газете «Культура» про них пишут. Правда, не всегда одобрительно. Но это может быть просто неуместным консерватизмом.

Мадина едва сдержала улыбку. Папа всегда считал неприличным критиковать новые времена, молодежь и вообще все, что было ему не очень понятно. Он называл такое свое отношение «идти в ногу со временем» и очень гордился тем, что старается это делать. И было бы просто безжалостно даже намекнуть ему на трогательную наивность его стараний.