Черный буран - Михаил Щукин Страница 53

Служил городовой Чукеев, продолжая радоваться, до самого семнадцатого года. А в семнадцатом, не дожидаясь никаких приказов, самостоятельно сбежал из полиции, купил на притаенные деньги два дома в Закаменке, стоящие друг подле друга, и стал их сдавать на постой и на житье всем желающим. А желающих в смутное время, когда множество народа снялось с насиженных мест, находилось изрядное количество. Дело пошло, только и забот — дрова подвезти да вовремя деньги взять с постояльцев. Но эти же постояльцы и подвели под разор: перебрали зеленого вина на ночь глядя, недосмотрели, что из печки на пол уголек вывалился, и под утро заполыхало. А погода, как назло, выдалась ветреная, и пожар мигом перекинулся на второй дом. Отстоять не удалось даже стены — одни головешки да остовы печей остались на пожарище.

Недолго погоревав, Чукеев с азартом взялся за новое предприятие — открыл пимокатню, здраво рассудив, что зиму и морозы никакая власть своим декретом или приказом не отменит. Снова завертелось дело, оборачиваясь хорошей прибылью. Мужики из пригородных деревень везли овечью шерсть, пимокаты катали валенки, и шли те валенки нарасхват, еще теплыми. Даже на базар выезжать не требовалось — на месте скупали.

Но и в этот раз случилась осечка. Осенью, еще при Колчаке, забрали у него безо всяких разговоров целую партию «валяных изделий», как написано было в казенной бумаге. А вот денег за эти «валяные изделия» не дали ни копейки. Сказали, что казенная бумага является долговым обязательством власти. Напрасно искал Чукеев, не раз перечитывая бумагу, указание на сроки, когда долговое обязательство власти превратится в деньги. Не были эти сроки указаны — видно, запамятовали.

«Ну уж нет, господа любезные, я за такие бумажки горбатиться на вас не стану», — быстро решил Чукеев и, долго не раздумывая и рьяно не торгуясь, продал свою пимокатню вместе с нехитрым инструментом и запасом овечьей шерсти, только оставшиеся готовые валенки перевез к себе домой и надежно припрятал, зная уже из опыта, что такой ходовой товар своего покупателя всегда найдет.

Поздней осенью прошлого года, когда уже всем стало ясно, что скоро красные доберутся и до Новониколаевска, Чукеев начал собираться в эвакуацию. Боялся, что новая власть припомнит ему прошлую службу в полиции. Но в самый разгар этих сборов внезапно заболела одна из дочек-близняшек, Наденька. Металась в жару, раскидывая по подушке русые кудряшки, бредила и почему-то просила тонким голоском, чтобы ей не забивали в голову гвозди.

Супруги своей, женщины жесткой и властной, Чукеев всегда побаивался и нежных чувств к ней не испытывал, просто тянул семейную лямку, не рассуждая и не задумываясь о какой-то любви, считая ее глупой блажью. А вот дочек своих, милых кудрявых двойняшек, Наденьку и Ниночку, похожих друг на друга так, что различить их было почти невозможно, он любил до самозабвения, до такой степени, что в минуты нежности у него пресекалось дыхание. И разве могло при такой любви решиться отцовское сердце на безумный поступок — бросить теплый, обжитый дом и кинуться в неизвестность, в холод и снег, с больной семнадцатилетней девочкой на руках?

Чукеевы остались в Новониколаевске.

Наденьку благодаря неотступным хлопотам доктора Обижаева удалось поставить на ноги. Снова Чукеев слышал ее певучий голос и смех, рад был безмерно, и ему уже верилось, что и на этот раз черная година стороной обошла его дом, лишь заглянув в окно. Он даже стал подумывать: а не заняться ли вновь пимокатным промыслом? Тиф-то с разрухой все равно когда-нибудь закончатся…

Но в это самое время и грянула беда, словно ночной жулик из-за угла выскочил. Да и не беда вовсе, если разобраться, а горе, самое настоящее, без подмеса.

Два дня назад, под вечер, когда уже начинало смеркаться, в закрытую калитку постучали. Чукеев, не открывая, сердито спросил: кого там черти на ночь глядя притащили? И едва не сел на землю, когда услышал громкий, веселый голос:

— Открывай, Модест Федорович! Я тебе привет от господина Гречмана доставил! Очень интересуется он: как ты при советской власти живешь?

На негнущихся ногах Чукеев подошел к калитке, открыл ее и увидел весело улыбающегося мужика, обряженного в скрипящую кожу, в ремнях и в теплых сапогах щеголеватого кроя.

— Что, Модест Федорович, не ждал привета от своего начальника? А я вот привез. Пойдем, господин пристав Закаменской части, прогуляемся, заодно и потолкуем.

Чукеев, глядя на кожаный наряд улыбающегося мужика и на кобуру с маузером, которая висела у него на боку, сразу понял: птица эта залетела к нему совсем не случайно. Сердце холодком окатило. Помедлив, вышагнул из калитки и поспешно двинулся за мужиком, который уходил крупным шагом, не оглядываясь, в глубину улицы. Отойдя на приличное расстояние, он свернул в узкий переулок, заметенный широким сугробом, потоптался в снегу щеголеватыми сапогами и так резко обернулся, что Чукеев, послушно шагавший следом, едва не налетел на него.

— Смотри на меня, Чукеев, и слушай в оба уха. Фамилия моя — Крайнев. Являюсь я представителем советской власти. Всю твою биографию, всю подноготную я наизусть знаю. При случае могу рассказать, когда время будет. А сейчас запоминай: служить будешь мне, как верный пес, землю носом рыть будешь. Не забыл старую службу? Вот и покажешь мне свои умения. А чтобы соблазна не появилось убежать от меня или куда спрятаться, я на тебя удавку накину. Домашних твоих сейчас уже забрали, отвезут в ЧК, и будут они там под хорошей охраной дожидаться…

Чукеев невольно дернулся, хотел бежать к дому, но голос Крайнева, резкий, уже без всякой насмешки, будто стальным гвоздем приколотил его к земле:

— Стоять! Пристрелят на месте!

И Чукеев остался стоять, ощущая только холодные капли пота, быстро бегущие из-под шапки на лицо.

— Вот так лучше, — одобрил его Крайнев. — Теперь пойдем обратно, и по дороге я тебе кое-что расскажу.

Рассказал.

А сегодня в бывшем шалагинском доме ему все разъяснили еще более подробней и толковей: найдешь дочку мельника и какого-то есаула при ней — семья твоя живой останется, а не найдешь — жаловаться некому.

«Вот же судьба-злодейка! — горевал Чукеев. — Подкараулила. Завязала веревочкой. И никуда не выскочишь…»

Он тяжело поднялся со ступеньки, открыл двери и вошел в пустой дом, в котором властвовала непривычная и оттого пугающая тишина. Беспомощно потыкался из угла в угол, хотел затопить печку, но передумал, пожевал всухомятку хлеба и совершенно неожиданно для самого себя уснул прямо за столом, забывшись в короткой и тревожной полудреме. И в ней, на грани сна и яви, вдруг увидел на Николаевском проспекте Васю-Коня. Черт возьми! Он же недалеко от Каинской улицы стоял, когда они неожиданно встретились. Неужели старая любовь не забылась? Может, мельникову дочку и высматривал конокрад?

Чукеев выскочил из-за стола, будто его кипятком ошпарили, и кинулся из дома, забыв навесить на дверь замок. В голове у него будто яркий огонек вспыхнул и высветил: надо не только дочку мельника искать и какого-то есаула, но и Васю-Коня. Какие доказательства? А никаких! Просто-напросто Чукеев истово поверил в свою догадку и знал, что он теперь будет делать.