Лючия, Лючия - Адриана Триджиани Страница 53

— Там строят такие роскошные дома. Где ваш жених работает?

— Он предприниматель. Возит разные вещи в страну, — объясняю я.

— Где вы остановились?

— В «Паван-пансионе» на площади Сан-Марина, — читает вслух в нашем путеводителе Розмари.

— А мы в «Джудекке». Признаться, мы собирались пообедать. Не хотите к нам присоединиться?

— С удовольствием! — соглашаюсь я.

— Тогда встречаемся в фойе отеля в два, — записывая наш адрес, говорит Арабел.

Мы с Розмари в таком восторге, что почти бежим по улицам в поисках «Паван-пансиона», чтобы переодеться.

Нам дают комнату на третьем этаже, в ней мало мебели, но зато она чистая, с ванной и туалетом в прихожей. Мы даже и мечтать не могли о ванне, потому что все, что у нас было в Годеге, это уличный душ, похожий на деревянную бочку. Мы надеваем чулки, перчатки и шляпки, которые не надевали с момента, как сошли с самолета в Риме. Мне кажется, что мы выглядим как настоящие итальянки: я в черной льняной расклешенной юбке с красным поясом и белой блузке; Ро выбрала бежевую холщовую юбку и розовую блузку с розовым лакированным ремнем. Когда мы подходим к «Джудекке», мы рады, что как следует подготовились. Люди в фойе одеты старомодно, но элегантно; в фойе богато украшенные люстры и тяжеловесная мебель в викторианском стиле с бархатными подушками.

Арабел приветствует нас и ведет в оживленный обеденный зал, где Чарли уже занял столик с видом на сад. Мы узнали, что он преподает гуманитарные науки в университете Меримаунт в Манхэттене, а еще он — юрист. Они женаты вот уже десять лет, но детей нет.

— Для нее дети — книги и антиквариат, который мы привозим из наших путешествий, — смеется Чарли.

— Как и для тебя. — Арабел щиплет его за щеку, а он в ответ улыбается. — Понимаете, мы с Чарли приезжаем в Венецию каждый год, и каждый раз идем в одну и ту же церковь, чтобы посмотреть те же самые произведения искусства, потому что мы всегда открываем в них что-то новое.

— Фотографии в книгах не могут дать этого, — прибавляет Чарли.

— Мы сводим вас в церковь святого Стае. Там множество картин, которые Андреа Стацио передал им в дар.

— Безумно богатый человек, — замечает Чарли.

— Очень богатый. Он задумал отобрать работы молодых художников на тему жизни двенадцати апостолов и проделал большую работу. Моя самая любимая картина принадлежит кисти генуэзского художника Тьеполо: «Мученичество святого Варфоломея».

— От картины дух захватывает, — говорит нам Чарли. Арабел продолжает:

— Эта работа всегда была мне очень интересна. Мне кажется, это из-за образа самого Варфоломея. Его фигура выделяется на черном фоне, словно луна на ночном небе. Он окружен темными силами, его гложут сомнения, но он твердо решил погибнуть с честью и предстать перед лицом Бога. Это самое лучшее осмысление темы страдания, которое я когда-либо встречала. Почти физически ощущаешь его агонию.

Розмари старается изо всех сил казаться заинтересованной скучным для нее разговором, но начинает зевать. Ее глаза стекленеют. Все эти разговоры об искусстве чересчур для нее сложны. Но на меня они оказывают противоположное действие. Мне хочется узнать как можно больше, поэтому я дотошно расспрашиваю, а Арабел и Чарли с удовольствием поясняют.

Когда я вижу, как прекрасно Дрескены ладят, я понимаю, что они любят друг друга, но между ними есть нечто большее — родство мыслей, ума, то, о чем я никогда не задумывалась в моих отношениях с Джоном. Когда Арабел рассказывает об истории Венеции и выставках известных мастеров искусства, я раздумываю, как много потеряла, не продолжив образование в университете. Единственная моя одноклассница, которая поступила туда, была чрезвычайно умной и мечтала стать учительницей или библиотекарем. Я же понимала, что буду работать руками, но я смогла бы делать это намного лучше, получи я гуманитарное образование. Складывается такое впечатление, что Арабел знает понемногу обо всем. Я знаю хорошо только то, чем занимаюсь, мой кругозор очень узок. Он ограничивается Гринвичем и магазином «Б. Олтман». Возможно, знание — это не просто свод, совокупность, мир обширных сведений, это глубокие раздумья об основных законах жизни общества, принадлежащие людям, которые действительно беспокоятся за человечество. И теперь Арабел заставила меня захотеть стать частью этого необъятного мира знаний и идей. Мы планируем путешествовать по Венеции вместе с ними. Арабел много чего может показать нам.

Арабел и Чарли показывают нам столько достопримечательностей Венеции, сколько мы можем увидеть, прежде чем устаем и начинаем раздражаться. Какая удача встретить людей, разбирающихся в истории, которые могут тебе все разъяснить. Сегодня Арабел настояла, чтобы мы поехали посмотреть стекольный завод в Мурано. На пароме мы переправляемся на главный остров, а Арабел поясняет, что стекольное производство было перемещено за пределы Венеции, потому что от печей был сильный жар и много дыма. Мы осматриваем основные помещения завода, которые напоминают мне нашу «святая святых» в «Б. Олтман». Каждый работник выполняет свою часть работы, потом он или она передает изделие следующему человеку, и так до тех пор, пока одежда — или в данном случае, кубок, кружка, ваза или люстра — не будет закончена.

— Не правда ли, трудно выбрать люстру, если не знаешь, каким будет дом? — спрашивает меня Арабел.

Возможно, потому что я швея, мне легко представить, какой получится вещь. В моем воображении кусок материи становится длинной юбкой, горсть бисера — узором на платье, остаток черного бархата — воротничком. Когда вместе с Джоном я бродила по нашему участку, я могла вообразить, как будет выглядеть наш дом, каждая деталь в нем: комнаты, дверные проемы. Я даже представляю, где будет располагаться окно с видом на залив, и как в это окно будет литься солнечный полуденный розоватый свет. Как странно, что нам необходимо построить все в точности так как мы представляем. У меня нет таких знаний, как у Арабел, но, вероятно, она тоже не смогла бы выполнять мою работу.

Когда я нахожу великолепную люстру, то начинаю торговаться с продавцом. Такую мне бы вряд ли удалось купить в Америке. Основание ее сделано из начищенной меди, а на ветках золотые листочки. Украшения на плафонах, выполненные в виде фруктов, имеют очень убедительный цвет: виноград дымчатого кварца, груши из оливина, яблоки из граната, розовые вишенки. Продавец обещает тщательно упаковать каждый плафон и говорит, чтобы я не удивлялась, когда люстру доставят в коробке размером с комнату.

— Только так ее можно будет доставить в полной сохранности, — уверяю я.

Как много впечатлений! Все, что я вижу, помогает раскрываться моим творческим способностям, дает мне пищу для размышлений, начиная с коралловой пряжки, которую я видела на туфле какой-то женщины, до муарового тента рядом с отелем, где мы обедали. У итальянцев даже кухонные принадлежности с украшенными яркой разноцветной эмалью ручками выглядят произведением искусства.

На следующий день Арабел нанимает машину для поездки во Флоренцию, чтобы купить шелк. Я слышала о старинной флорентийской шелкоткацкой фабрике от Франко Саламандра, поставщика шелка на Пятой авеню. Я смогу отплатить Арабел за ее великодушие тем, что знаю все о ткани. Когда я покупала шелковую тафту у Саламандра, чтобы сшить платье для меццо-сопрано из нью-йоркской «Гранд опера», он рассказал мне о фабрике, на которой был соткан этот материал. Он обрисовал фабрику в подробностях, начиная от тутовых шелкопрядов, плетущих шелковое волокно, до ткачей, работающих за станками с утра до ночи, и комнаты для просушки, где только что окрашенная материя растягивается на деревянных рамках, чтобы цвет высох равномерно. Пока мы идем по фабрике, я понимаю, что те ткани, с которыми мы сталкиваемся в «Б. Олтман», лишь капля в море того, что здесь производят. Если бы у меня были лишь некоторые из этих полосатых тканей и шотландок, я бы смогла конструировать одежду целый сезон вокруг вариаций розового.