Ты – моё проклятие - Лина Манило Страница 53

Расстроилась ли я? Не знаю. Я вообще не знаю, что чувствую сейчас.

– Он это заслужил, – говорю, крепко обхватывая горячую чашку.

Кожа на ладонях краснеет от высокой температуры, но я почти ничего не чувствую. Даже если сейчас весь эпидермис лохмотьями слезет, наплевать.

– Если хочешь, я организую для тебя свидание. – Клим убирает с моего лица волосы, заправляет непослушные пряди за ухо, и от его прикосновений становится спокойнее. – Только скажи.

– Я не знаю… пока не могу. Не смогу пока его видеть.

– Понимаю. – В голосе слышится улыбка, но напряжение становится почти осязаемым.

– Ты что-то ещё хочешь мне сказать? – Ощупываю взглядом его лицо, пытаюсь уловить ход мыслей, проникнуть в сознание. Чтобы догадаться самой, но, увы, я не экстрасенс. – Тебя гложет что-то, я же чувствую.

– Чувствительная моя, – усмехается и жестом указывает на чашку с нетронутым кофе. – Пей. Тебе нужны силы, ты очень бледная.

Я делаю глоток, морщась от густой горечи. Даже сахар забыла положить, надо же.

– Маш, знаешь… я долго думал, нужно ли вообще тебе об этом говорить. – Клим поднимается на ноги, едва не перекинув стул, и прячет руки в карманах. Он всегда их там прячет, если нервничает или в себе не уверен. Уж я-то знаю, потому что некоторые привычки не уходят даже спустя годы. – Смолчать проще. Чёрт… но столько лжи было между нами, столько предательств, чужой злости. Не хочу, надоело.

– О чём смолчать?

Почему-то мне больно сейчас смотреть на Клима. Потому отворачиваюсь, упираясь невидящим взглядом в окно. Что бы он сейчас не сказал, после уже ничего не будет как прежде. Ничего. Это единственное ощущение сейчас, которому я могу доверять.

И я не знаю, чего боюсь больше: того, что он в чём-то сознается или того, что смолчит. Я не хочу больше лжи, но есть правда, которая способна убить без единой пули.

– Я недавно встретился с одной женщиной…

Чего-чего?! Серьёзно?

– Э, стоп, Коновалов! – с сильным стуком ставлю чашку на стол и встаю из-за стола. – Я отказываюсь слушать долгие истории о каких-то бабах. Потому что это уже за гранью. Спасибо, но я обойдусь без твоих исповедей.

Клим смотрит на меня, словно у меня вдруг выросла вторая голова, а я уже не могу остановиться. С женщиной он, видите ли, встречался. Козёл!

– Если ты не можешь удержать в штанах своё хозяйство, не умеешь иначе стресс снимать, кроме как с женщинами какими-то встречаться, то я отказываюсь слушать подробности.

Клим ещё сильнее округляет глаза, а я даже ногой для убедительности топаю. Так тебе, Коновалов.

Это всё стресс и нервы, это всё глупости и истерика, но внутри меня столько накопилось негатива, столько страхов и внезапно обнажившихся ран, что удивительно, как до сих пор ум за разум не зашёл.

– Ты ревнуешь? – будто бы сам себе не верит и, запрокинув голову, начинает смеяться. Натурально хохочет, а я сдуваю со лба упавшие волосы. – Той женщине, с которой я встретился, около шестидесяти. И нет, у меня нет герантофилии. Потому расслабься, Бабочка.

Снова присаживаюсь на стул, а мучительное чувство стыда поднимается вверх, заливая моё лицо предательской краской. Злюсь на Клима, который явно не умеет подбирать нужные фразы для начала разговора, но больше всего, конечно же, на свою глупость.

– Тогда, что это за женщина? Зачем ты с ней виделся?

Клим подходит, присаживается напротив меня на корточки, сравнивая наш рост, и крепко обхватывает за руки. Фиксирует их надёжнее стальных браслетов, а я смотрю в его глаза. Просто смотрю, каждой клеткой ощущая, что в эту самую минуту рвётся на части ткань мироздания.

– У твоего отца была тайна. Он хранил её всю жизнь. Ради Тамары, ради тебя. Ради себя, наверное, тоже.

– Клим, о чём ты?

– Маша прости. Чёрт… в общем, ты ему не родная дочь.

– Это шутка, да? – Мне кажется, что кто-то выстрелил прямо мне в голову, сбил на землю и сейчас топчет, а я всё никак не умру. – Клим, скажи, что это шутка! Я не понимаю. Мама не могла ему изменять, она любила его. И он её, всегда дни рождения её отмечал, даже после смерти, подарки покупал. Не может этого быть, та женщина ошиблась. Могла же она ошибиться? Да, конечно, могла!

Я пытаюсь докричаться до Клима, убедить его выкинуть эти глупости из головы, потому что… потому что он явно нездоров. Сошёл с ума или я сошла, а может, весь мир окончательно слетел с оси, и сейчас летит в пропасть на полной скорости.

– Твоя мать не изменяла отцу, – доносится голос Клима сквозь шум в ушах. – Маша, нет. Это важно!

Я пытаюсь вникнуть в смысл его слов, но горло сжимает спазм, а кожа на предплечьях начинает дико зудеть. Вырываю руки из хватки Клима, тру кожу, пытаясь унять нервную дрожь, искрами покалывающую тело.

– Блядь, молчать надо было, – почти рычит Клим и жёстко фиксирует мой затылок рукой. Прижимается своим лбом к моему, а я дышу часто-часто, пытаясь собраться и понять, что делать со всем этим дальше. – Идиот я, Бабочка. Лучше бы молчал.

В его голосе столько искренности, и это действует на меня, как мощный пинок. Словно я долго тонула, и вдруг чья-то рука схватила меня за шкирку и вытолкнула на поверхность.

– Клим, я всё равно ничего не понимаю, – шепчу, сминая толстовку на его груди. Потому что отчаянно не знаю, куда деть руки, а тело требует тактильного контакта, чтобы окончательно не потерять ориентир. – Если мама не изменяла, а отец мне не родной… как? Ты же сам понимаешь, что это глупость. Чья-то тупая шутка!

Клим тяжело вздыхает, присаживается на стул рядом и одним мощным движением перетягивает меня на свои колени. В кольце его рук тихо и безопасно, уютно и тепло. Держусь за это ощущение, впитываю его кожей и всеми рецепторами, а внутри гулко звенит и вибрирует пустота. Она чёрная и липкая, а голос Клима успокаивает.

Он рассказывает о своих догадках, о путешествии в глушь к бывшей акушерке, о её рассказе, о том, что отец всё подтвердил. Каждое слово калёным железом ставит метки на моей коже, и я морщусь от физической боли. Мой мир действительно уже не будет прежним, и я закрываю глаза, хватаясь за Клима, как за тоненькую соломинку.

Голос Клима становится тише. Он укачивает меня, напевая глупую песню, которая мне так нравилась в детстве и без которой отказывалась засыпать. Надо же, он помнит её.

А во сне вижу маму. Такой, какой помню её. Она стоит напротив, ветер треплет её светлые волосы, улыбается мне, теребя в руках конец яркой шали. Мама очень любила разноцветные платки, шали и палантины, всегда накрывала ими плечи, всегда кутала меня в них. А я пытаюсь ей что-то сказать, но вдруг понимаю, что слова – лишние. Несмотря ни на что, несмотря на новые факты моей биографии, я люблю её. И это ничто не в силах изменить.