Пленница гарема - Джанет Уолч Страница 52

Мы ждали лишь тихого стука в дверь, чтобы разбудить Накшидиль. Я стоял перед ней, весь сияя, ибо понимал, что это особенный день.

— Я лежу здесь уже много часов, переворачиваясь с боку на бок, — говорила она, проводя рукой по серебристым волосам. — Я пыталась вообразить, что занимаюсь обычными повседневными делами, но видела лишь позолоченные кареты, скользившие по дороге, словно лебеди по глади пруда.

Накшидиль постепенно вышла из полусонного состояния, вытянула руки и поправила многослойную ночную одежду. Над Стамбулом еще не взошло солнце, но даже при тусклом рассвете, пока она, словно ребенок, сидела на краю постели, я вспомнил далекое время, когда напуганный сердитый ребенок отказывался подчиняться правилам дворца. Теперь она стала повелительницей всех рабов и самой важной женщиной в империи.

* * *

Мы опустились на колени, будущая валиде и я, на истертый коврик и вознесли молитвы Аллаху. Когда мы закончили, Накшидиль не открыла глаз, и я увидел, что она подносит пальцы ко лбу, затем к груди, сначала к левой, затем к правой. Когда Накшидиль перекрестилась, я услышал, что она молится на другом языке, и впервые мне в голову пришла мысль, не притворялась ли она все это время мусульманкой.

Сам я никогда не принимал близко к сердцу слова, которые бормотал во время молитвы; эти слова не имели для меня никакого смысла. Кто этот Аллах, во имя которого кастрируют мальчиков, насилуют девочек, а десятки тысяч людей всех возрастов превращают в рабов? Что это за Бог, который пробуждает в человеке столько зла?

Но Аллах такой не один: христиане тоже поубивали немало людей; евреи заполонили свою Библию рассказами о войне. Ни африканцы, ни азиаты не создали Бога мира. Нет, религия дает мне не утешение, а убеждает, что те, кто молятся ревностнее всех, и представляют самую большую опасность.

Я взглянул на Накшидиль и думал, насколько она притворяется и чему действительно верит. Я помню историю Мехмеда Завоевателя ^[85], заявившего о своей любви к жене-христианке и красовавшегося с ней перед всем двором. Затем он велел своим людям отрубить ей голову, потому что она неправоверная. Будут ли остальные считать Накшидиль неправоверной? Будет ли она всегда считать себя христианкой, хотя и давала мусульманские обеты? Я не осмеливался спросить ее об этом, опасаясь, как бы не навлечь на нее беду.

— Прошу тебя, Тюльпан, — взмолилась она, когда открыла глаза и заметила, что я уставился на нее. — Не говори никому, как я сейчас молилась. Я сделала все, чтобы стать мусульманкой, и буду дальше стараться. Но в глубине души я чувствую, что покинула Бога и дорого поплатилась за это.

— Может, это Он покинул вас?

— Я не могу допустить подобных мыслей. К тому же я верю, что Он дал мне еще один шанс.

— За кого вы молились? — спросил я. Мой вопрос был вызван не столько теологическим интересом, сколько любопытством.

— Я просила, чтобы Бог дал моему сыну мудрость и защитил нас от зла. Я молилась, чтобы мой сын стал тем султаном, который спасет империю, а я валиде, которая поможет вдохнуть в нее жизнь. Я просила, чтобы моего сына избавили от гнева янычар, соперничающих везиров, злобных улемов. Я молилась, чтобы этому городу не угрожали пожары, чтобы во дворце не осталось обиженных матерей, а мы все были избавлены от болезней. Я просила, чтобы тебе, Тюльпан, не завидовали, а все мои рабы были мне верны.

— Пусть так и будет, — заключил я.

* * *

Она не торопила события дня, а наслаждалась ими, смакуя за завтраком чай, будто пила теплый шоколад, как это было в ее молодости.

— Мне хочется на все взглянуть спокойно, — говорила она, проводя пальцем по краю чашки. — Я хочу видеть все, что встретится на моем пути, заметить, что на чашке отбит край, а в тарелке появилась трещина. За истекший год я старалась забыть об убогости этого места, ставшего мне тюрьмой и ознаменовавшего мою душевную кончину. Я не раз сталкивалась с ударами судьбы, но теперь она улыбнулась мне. Я желаю радоваться каждому мгновению, чтобы потом еще больше насладиться предстоящими событиями.

В банях она обратила внимание на мрамор, пожелтевший от времени и потрескавшийся оттого, что за ним не следили, на полотенца, совсем износившиеся от многолетнего использования. Да, это пришло в упадок, но зато кругом царило волнение, одалиски носились, как птенцы, учившиеся летать. Накшидиль внимательно наблюдала за тем, как рабыни покрывают ей руки и ноги слоем крема из мышьяка, обдают ее тело водой, трут люфами, пропитывают любимыми новыми ароматами корицы и ванили. Вздохнув, она почувствовала запах эфирных масел и позволила сильным приятным ароматам опьянить себя, словно необузданным духам, вселившимся в ее душу.

Обернувшись лишь в потертую льняную простыню, она встала на башмаки и вошла в комнату для одевания, где другие рабыни подвели ей глаза сурьмой, тушью свели брови вместе и накрасили кончики пальцев хной. Она следила за тем, как они расчесывают и заплетают ее длинные волосы.

— Здесь, а не там, — произносила Накшидиль не раз, когда они украшали ее косы драгоценными камнями, а затем покрыли голову тюрбаном с пестрым узором. На ее затылке возвышалось большое белое перо, над лбом ей прикрепили усыпанную драгоценностями эгретку ^[86], с которой ниспадали каскады жемчуга. Рабыни прикрепляли ее три раза, и три раза Накшидиль велела им ее снять. Ее острый глаз заметил, что крупный прямоугольный рубин на ширину волоска сдвинулся с центра. Когда она наконец произнесла: «Сейчас как раз», ее головной убор напоминал яркую вспышку фейерверка в ночном небе.