Печать василиска - Татьяна Корсакова Страница 52

* * *

Гришаев отвел ее к себе. Аля не сопротивлялась, чувствовала своей истерзанной шкурой, что спорить бесполезно. Лучше уж так, лучше с ним. Многим лучше, чем сидеть в пустой комнате и ждать, когда Тимур придет в себя и вернется, чтобы отомстить. А он вернется, Гришаев плохо знает ее упрямого и смертельно опасного мужа. Но на одну ночь она все-таки получила передышку. Может быть, ей даже удастся уснуть, если Гришаев проявит хоть чуточку понимания.

Не проявил, зря надеялась. Усадил на кровать, сам присел напротив, уставился немигающим взглядом, точно она не человек вовсе, а какое-то диковинное существо. И глаза у него не черные, а темно-синие, а ресницы густые, девчоночьи. Смотрел долго, у Али аж в затылке заломило от этого его взгляда. В очках ему было лучше, очки очень удачно маскировали этот его внимательный, ничего общего не имеющий с привычной рассеянностью взгляд.

– Раздевайся, – сказал, насмотревшись. – И не дергайся, больно ты мне нужна. Раны нужно обработать.

Раны обработать – во рту стало горько и солоно, как от крови. Тимур тоже обрабатывал ее раны, когда все заканчивалось, даже дул на них, чтобы не щипало после зеленки.

У Гришаева не было зеленки, зато была початая бутылка водки. Не жалеючи, он плеснул водки на угол полотенца и так же, не жалеючи, приложил полотенце к Алиному животу. Аля взвыла...

– Больно? – Гришаев усмехнулся. – Все-таки странные вы, бабы, существа. Когда тот урод тебя на ремни резал, молчала, а сейчас кричишь. Что ж ты, дуреха, молчала-то? – синие глаза приблизились, осуждающе сощурились. – Что ж ты раньше-то не заорала?

– Зачем? – Боль от водки почти прошла, трансформировалась в успокаивающее тепло.

– Затем, что я сначала и в самом деле думал, что вы просто так... забавляетесь.

– Подсматривал?..

– Не подсматривал, просто мимо проходил.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Хорошо, что не прошел мимо.

– Пройдешь тут, когда прекрасную даму негодяи всякие обижают.

– Про прекрасных дам – это, наверное, в твоих умных книжках написано?

А лицо у него красивое. Нет, не такое идеально-красивое, как у Егора, по-другому. Скулы высокие, азиатские. Сизая щетина на щеках и подбородке, наверное, колючая, если рукой провести. И брови вразлет, черные, как и ресницы. А волосы светлые, выгоревшие на солнце, давно не стриженные, взъерошенные. Что же она раньше-то ничего не видела? Панаму видела, жилетку, рубашечки пионерские, очочки безобразные видела, а лица не видела. Хорошо маскировался, умело. Сказочник-фольклорист-ботаник...

– В умных книжках много чего интересного написано, – Гришаев перевел взгляд с Алиного лица на полотенце. Белая махровая ткань пропиталась кровью, пошла некрасивыми разводами. А ведь руку он с живота так до сих пор и не убрал. – Болит еще?

– Нет, – Аля тряхнула головой, отодвинулась подальше от руки и от полотенца. Хотела было прикрыть живот покрывалом, но передумала – жалко портить хорошую вещь, хватит, что полотенце испортила.

– Я тебе свою рубашку дам. Хочешь? – Гришаев все правильно понял. – Не бойся, она чистая, даже ни разу не надеванная. Ну так что, дать?

– Дай, – в рубашке оно, конечно, удобнее, – если не жалко.

– А чего жалеть? – Гришаев встал, кроватные пружины тихо скрипнули. – У меня такого добра целый запас. Тебе какую, розовую или голубую? – он извлек из дорожной сумки разноцветную стопу.

– Мне любую. Спасибо.

– Тогда голубую, она тебе как раз под цвет глаз. У тебя глаза красивые. Знаешь?

Красивые? Глаза как глаза, самые обыкновенные, серо-зеленые, невыразительные, не то что у товарища Федора или вот даже у самого Гришаева.

– Я в ванную. Можно?

– Иди. Полотенце там на вешалке чистое. Марья Карповна как раз сегодня поменяла. И рубашку не забудь, – он сунул ей в руки голубой сверток.

Оказывается, она замерзла, оказывается, у нее зуб на зуб не попадает, то ли от холода, то ли от пережитого. А роза у Тимура не получилась, плохой из него художник, никудышный. От воспоминаний о муже холод опять вернулся, даже горячая вода не помогала. Что же ей теперь делать? Как же ей теперь дальше-то жить? Гришаев – он, конечно, защитник и рыцарь в сияющих доспехах, но надолго ли?.. Ладно, этой ночью ей бояться нечего, а дальше...

Гришаевская рубашка была длинной, доходила до колен и пахла на удивление вкусно, не дешевым «Тройным одеколоном», как она себе нафантазировала, а чем-то сдержанно-дорогим. Еще один парадокс.

– Ну, успокоилась? – он сидел на кровати, взъерошенный, без очков больше похожий не на ученого мужа, а на мальчишку.

– Почти, – в подтверждение своих слов она кивнула, аккуратно расправила завернувшийся подол рубашки.

– Я же говорил, что тебе пойдет, – он тоже кивнул, спрыгнул с кровати, протянул Але ту самую початую бутылку. – Пей!

– Зачем? – она отступила на шаг.

– Чтобы напиться. Зачем же еще? Пей, иногда водка с успехом заменяет успокоительные.

– Я спокойна.

– Я вижу. Пей!

Водка была горькой, и обжигающей, и вышибающей слезу. Водка в самом деле помогла. Тиски страха не разжались окончательно, но хотя бы ослабли. Теперь можно было дышать полной грудью, смотреть в глаза Гришаеву и даже не бояться задушевных разговоров.

Задушевные разговоры начались после третьей рюмки. Под натиском водки холод отступил, уступая место настороженной расслабленности.

– За что он тебя? – Гришаев не стал ходить вокруг да около. Гришаев хотел знать, во что ввязался.

– Не знаю.

– И давно у вас так?

– Давно. Раньше было не так плохо, – Аля поежилась. – Раньше он без ножа... только руками и плеткой.

– Значит, плеткой? – По его лицу было не понять, о чем он думает, жалеет ее или осуждает за бесхребетность и неспособность дать отпор. Рассказать ему, что она пыталась, даже нож взяла?.. Нет, не стоит. Нож – это слишком личное, почти такое же личное, как роза на ее животе. Роза, точно почувствовав ее внимание, полыхнула болью, Аля поморщилась.

– Болит? – Гришаев смотрел куда-то поверх ее головы и спрашивал скорее из вежливости. Фольклористы – они ведь вежливые, у них работа такая.

– Не болит. Почти.

– А чего не разведешься? Если он такая скотина, бросила бы его, и все дела.

– Я уже пробовала бросить.

– И что?

– Нашел. – Захотелось задрать рубашку и показать Гришаеву шрамы, старые и еще совсем свежие, и следы от сигаретных ожогов тоже показать. Не нужно все это, он и так уже видел розу.

– И сегодня тоже нашел, – он не спрашивал, он утверждал.

– Может, мне еще раз попробовать? – она тоже не спрашивала. Или спрашивала, но не у него, а у себя. – Если уехать прямо сейчас...