Маша и Медведев - Инна Туголукова Страница 52

— Как же вы разминулись? — сокрушалась Шура, подкладывая в Марусину тарелку еще одну котлетку. — Ты сюда, он отсюда. Что ж не сговорились?

— Так получилось, — уклончиво пояснила Маруся.

— А может, вы поссорились? — догадалась проницательная Шура. — Так ты не сомневайся, он свою кралю за порог выставил. Сюда ей больше хода нет.

— Нинель? — поджала губы Маруся.

— Ну а кого же? Он уж давно от нее нос воротил, но все не решался. А как с картиной приехал, так прямо с порога на дверь и указал. Она, конечно, всю свою артиллерию в ход пустила. Но тут уж я вмешалась. Он же мне как сын, Димитрий.

Маруся молча ковыряла котлету, но слушала внимательно.

— Я как дверь-то открыла, сразу тебя узнала. Он ведь картину эту, можно сказать, из рук не выпускал. Сам в мастерскую поехал раму выбирать, сам на стенку повесил. Я, бывало, загляну в спальню, а он лежит, на тебя смотрит, и лицо у него…

Она задумалась, подбирая подходящее слово, и Маруся с замирающим сердцем ждала продолжения.

— А ведь мы с тобой похожи, Мария.

— Правда?

— Не внешностью, Конечно, а характерами, судьбой.

— Вы имеете в виду мою… бесприютность?

— Я ведь тоже из дома убежала. Не смогла больше алкоголика своего выносить.

— А где ваш дом?

— В Кронштадте. Дети выросли, из гнезда вылетели, пришлось гнездо разменять на три скворечника. И осталась я со своим Иваном Николаичем в одной комнатке в коммунальной квартире. Он поначалу-то хороший был мужик — красавец, жизнелюб, орел, одним словом.

— Почему «был»? Он что же, умер?

— Тот умер, а этот живой. Хотя по мне так лучше б сдох.

— Ну что вы, Шура!

— Ей-богу, тебе говорю! Нет от него никому ни пользы, ни радости.

— Но ведь человек все-таки.

— В том и дело, что давно уже не человек, а немытая, бессмысленная скотина. Сколько я боролась за него, лечила, уговаривала — все без толку. А уж как он лютовал, когда напьется! Как меня оскорблял, поносил последними словами. Никто на свете так не обижал, таких мне слов не говорил. А наутро ничего не помнил и не верил, когда рассказывала. «Врешь, — говорит, — не было этого». И все тут. Хоть тресни.

— Я пьяных боюсь, — сказала Маруся. — Они же, как сумасшедшие, собой не владеют.

— Вот и я терпела до тех пор, пока бояться не начала. Это уж когда до горячки дошло. Палата номер шесть, одним словом, — страшно вспомнить. Вот тут-то я и уехала. А надо бы раньше. Жизнь-то одна…

— И ничего о нем не знаете?

— Ну, отчего же не знать? Знаю. Я ж туда наезжаю регулярно. К нему, правда, не захожу, а дети наведываются. Он себе подружку завел. Такую же бедолагу. Вот они вдвоем и упиваются.

— Не жалко вам его?

— Как не жалко? Жалко, конечно, и его, и себя, и детей наших с внуками. Но мне себя упрекнуть не в чем. Я все, что могла, сделала. Осталось только сдохнуть, чтобы не мешать ему жизнь свою гробить. Но тут уж я сказала: «Извини, Ваня. Рано мне еще на тот свет отправляться, я еще пожить хочу в тишине и покое и внукам порадоваться». Бросила все и к сестре в Москву укатила.

— А вот вы сказали, что у нас характеры схожие. Это вы про что говорили?

— Ну как же? Загони человека в угол, как он себя поведет? Один так в углу и погибнет. Другой, навроде нас с тобою, лоб расшибет, а выберется. А третий, как зверь раненый, сам на обидчика кинется.

— Я так не умею.

— Вот и я не могу. А какие есть бабы! У-у! Хлебом не корми, дай только пособачиться вволю. Мне подруга все пеняет, Раиса… «Эх, — говорит, — не умеешь ты ругаться!» «Да что же, — отвечаю, — за толк с пьяным ругаться, когда он все равно ничего не соображает?» А ее только тронь — зубами загрызет. А вообще несчастная тоже по жизни женщина.

— Муж пьяница?

— Гулял он от нее налево и направо. А к одной бабенке надолго приклеился. Она узнала, пошла к ней, за волосы оттаскала. А живут в одном доме. Та ее как огня боится, а все равно кота этого принимает. И идет у них война не на жизнь, а на смерть уж сколько лет. И было бы за кого биться! Ведь тоже допился донельзя, больной весь, оперированный.

— Любит она его, наверное, — предположила Маруся.

— Да какое там! Ненавидит лютой ненавистью. «Жду, — говорит, — не дождусь, когда сдохнет». И чего она ему только не подмешивает, чтоб, значит, не пил! А с него как с гуся вода. «Морда, — говорит, — покраснеет, хоть спички об нее зажигай, и никакого эффекта. Налакается и уходит». Так она что удумала? Телевизора насмотрелась и стала ему в запивку клофелин подсыпать. Он выпьет и уснет.

— Так это же, наверное, опасно?

— «А мне, — она говорит, — о себе думать надо. Он, — говорит, — сволочь, весь дом растащил, жизнь мою пропивает. Пусть сдохнет, я только рада буду». А я ей: «Бога ты не боишься». «Бог, — отвечает, — меня простит, потому что знает, сколько я натерпелась. Я, — говорит, — своими муками все грехи далеко наперед искупила».

— Что же она его не отпустит? Отпустила бы к той женщине и жила спокойно.

— Там дети, внуки, кто его примет, пропойцу. Так он грозится: я, мол, с тобой разведусь, а ее сюда приведу, на свою жилплощадь. Вот вроде как у тебя.

— И деваться ей некуда?

— Родни-то много. Да ведь у всех своя жизнь. Кому больно надо? Хорошо, у меня сестра вдовая да бездетная, прости Господи.

— Вам повезло.

— Да, если бы не сестра, хлебать мне лиха до гробовой доски.

Шура убрала посуду, обмахнула стол тряпочкой, придвинула Маше чашку с чаем, варенье.

— Я в жизни много чего повидала и скажу тебе: умный не сопьется, пусть у последней черты, но остановится. Не допустит себя до полного скотства.