Искусство соблазна - Джудит Айвори Страница 52

— Манипулировать? Вы так понимаете мои действия по отношению к вам? — Она не отвечала, и тогда он решился спросить: — Это то, как действовал в отношении вас пьяный муж?

Эмма невесело рассмеялась, и золотые колечки возле лица запрыгали. Когда она наклонила голову, отблеск пламени в камине упал ей на затылок, высветив более темные, золотисто-серебряные пряди. Волосы ее тускло поблескивали, как старое олово.

— В принципе то же самое. Но последнее время меня не так легко сломить. С возрастом, полагаю, я стала мудрее.

— Или более боязливой.

— Мне все равно, как вы это назовете.

Он нахмурился и сунул руку в карман брюк.

— Вам хочется романтики?

— Я хочу любви. Мы не любим друг друга. — Эмма засмеялась: так странно прозвучали эти слова. — Мы с трудом терпим друг друга, если честно, — она снова от души засмеялась и, покачав головой, опустила глаза. — Вот вам самое настоящее объяснение: мы друг друга ненавидим.

— Я не могу сказать, что вас ненавижу. Скорее, вы мне нравитесь. И это факт.

Она заморгала и быстро провела рекогносцировку:

— Ну значит, я вас ненавижу. Ненавижу все это. Я хочу домой.

— На мой взгляд, это не вполне так. «Это», то, что вы ненавидите, — всего лишь обстоятельства нашего знаком ства. Да, обстоятельства довольно неприятные. Вы украли у меня деньги. Я вас остановил. Теперь вам придется за это расплачиваться. Не могу понять, почему вы не хотите вести себя адекватно.

— Из вашего рассказа как-то выпал эпизод с убийством моего ягненка.

— Мы даже не знаем наверняка, кто задавил вашего ягненка: я или мой дядя. Кроме того, пятьдесят шесть фунтов у вас никто не отнял.

Его логика была неопровержима. Эмма не сразу нашлась с ответом.

— И все же это не дает вам права спать со мной. Храбрая девочка. Говорит по сути, никаких околичностей.

Эмма молчала и лишь дерзко смотрела на него своими синими глазами. Но во взгляде ее был не только вызов, но и мольба.

Он растерялся. На несколько секунд.

Он чувствовал, что нравится ей, что ее на самом деле влечет к нему, хотя он действительно не знал, как сломить ее упорное сопротивление. Действовать грубой силой он не хотел. Очень тихо, почти нежным шепотом, он сказал:

— Я надеюсь, что мое признание не поколеблет вашу ненависть ко мне, но сегодня утром я испытал нечто столь восхитительное, столь эротичное, чего никогда в жизни не испытывал. Прошу вас, не просите меня делать вид, что ничего не было.

Эмма молчала, и тогда он добавил:

— Вы хотите похоронить то, что случилось. Я хочу наградить нас за это. Эмма, это было что-то. Но никто из нас не может приписать заслугу только себе. Наши воли, наши страсти, объединившись, достигли такой силы, что мы даже растерялись. Не надо делать вид, что этого не может случиться вновь.

О чем он? Да он просто сумасшедший! Часы громко тикали где-то в районе ее ягодиц, зудели ладони, «тик-так» отдавалось в плечах, в голове, во всем теле, крепко прижатом к деревянному корпусу. Часы передавали ее телу вибрацию. Ей показалось, что деревянная с бронзовой отделкой колонна покачнулась, задела что-то внутри ее. Грудь ее вздымалась и опадала. Она вдыхала его запах, сам воздух был напоен им — запахом его тела, одежды, волос, и запах этот был созвучен тому, что наполнял дом: теплый, экзотический, нежный, усиливающийся от тепла, пробирающийся ей под кожу, пропитывающий ее одежду.

Голова ее кружилась. Мыслить здраво в этом состоянии она была не способна.

Случилось. Ничего не случается само по себе. Этим утром он сделал с ней это. Он привязал ее к стулу и...

— Я... я... — Эмма заикалась. — Я не допущу...

Он покачал головой и засмеялся.

— Вы бы и в первый раз ничего не допустили. Но сердце ваше бьется, как военный барабан, всякий раз, как вы об этом думаете.

Военный барабан. Эмма слышала его слова и разволновалась еще больше. Сейчас в речи его, такой аристократически правильной, не было и намека на заикание. Ни единой запинки. И пауз не к месту тоже нет. Он мог говорить самые невероятные, самые неприличные вещи, произнося их безукоризненно гладко.

В самом деле — барабанная дробь. Именно так сердце ее билось в эту минуту.

— Я думала, что вы уважаете мое решение, — обиженно сказала она. — Там, наверху, вы сказали...

— Все верно. Хотя, как вы помните, мне нравится оказывать влияние на ваши решения, когда я с ними не согласен.

Она подпрыгнула, когда он коснулся завитка на виске.

— Где? — спросил он шепотом. Он осторожно раздвинул пряди волос на виске — искал след от пули. — Ах! — воскликнул он удивленно и с сочувствием. — У вас швы! — Он нежно прикоснулся к шраму.

Затем, очевидно, ему захотелось понюхать след от ее раны, потому что он прижался носом к тому месту. Она слышала, как он глубоко вдохнул, прижался к ней. Их одежда соприкоснулась. Нога его оказалась между ее ног. Сандаловое дерево, гвоздика, цитрус. Он тонул в этих ароматах, отдававших мистикой. Она решила, что так пахнет его мыло. От волос шел приятный чистый запах.

— Представьте, что вы пойдете в тюрьму, если мне не уступите, — предложил он.

— Вы не отправите меня в тюрьму только потому что я не буду с вами спать.

Он чуть-чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Ладно, скорее всего нет, — он таинственно улыбнулся, — если вы откажете мне тактично.

Она сжала губы, придав лицу обиженное выражение.

— Нет, благодарю вас.

— М-м-м... — Он нахмурился. — Нет, — сказал он, покачав головой. — Недостаточно тактично.

Эмма сделала то единственное, что позволяло ей оставленное пространство: она отвернулась. Его губы уткнулись ей в щеку. Он повернул ее лицо к себе. Всюду был он: с одной стороны его рот, с другой — его ладонь. Ощущение было странное, двойственное по меньшей мере. Лицо ее оказалась между его ртом и ладонью, тело прижато к деревянному корпусу часов в углу.

И в этот момент он прижался губами к ее губам и начал целовать.

Она откинула голову и ударилась затылком о резной корпус часов. В этот момент часы начали бить. Он целовал ее ровно в три часа ночи. Этот день, наверное, был самым длинным днем в ее жизни. И что самое странное, часть ее желала оставаться зажатой в этом углу и не хотела, чтобы ей предоставляли выбор.

Она позволила себе поцеловать его в ответ. Он застонал, чуть переменил позу. Те безумные две утренние минуты словно вернулись. Она положила руки ему на грудь. О счастье, на этот раз они были свободны. Она оттолкнулась от теплой шерсти куртки, от твердой груди, но губы ее тянулись к нему, вбирали его тепло. Настоящее раздвоение личности. Она хотела, чтобы ее забросили на плечо и понесли наверх, бегом, а там, наверху, он любил ее яростно и так долго, что она потом сутки не могла бы на ноги подняться.