Проклятая война - Людмила Сурская Страница 52

Ложка застыла не доползя до рта. Он умоляюще проныл:

— Адуся, скажи ей, что любил и люблю только её, одну её и всю жизнь буду любить.

Ада подумав, что не будет грехом съесть кусочек, ведь он только что сказал, что любит их с Люлю, протянула руку к хлебу. Взяв кусок, не намазанный и безумно пахнущий вкусной тушёнкой так, что у неё свело желудок, а пустой, посолив, откусила. Прожевав, обещала:

— Я попробую, но не знаю… Потухла она как-то вся.

От слов дочери ему разрывало грудь. От того, как она колдовала над куском его хлеба, выворачивало душу. "Чёрт бы побрал это одиночество, мужскую нужду и эгоизм. Хоть бы таблетки какие придумали…"

Взгляд упал на часы. Пора. Он, поблагодарив за еду и сказав, что было вкусно, отправился к двери. Время поджимало. Прерванный разговор продолжил на ходу.

— Ты пробуй, пробуй… и последи за ней, пожалуйста. И ещё прошу: отсюда ни ногой, никуда. Обещай?

Ада молчала. Он встряхнул её опять и, подняв подбородок, заглянул в глаза:

— Ты меня любишь?

— Да.

Голос дрожал и умолял:

— Тогда прошу, обещай. Адуся, ну?!

— Хорошо.

Вышел на улицу, закурил и огляделся. Яркий световой луч пробившись сквозь облака ослепил, заставив резко отвести взор. "Чёрт! Там все не без греха, почему стрельба идёт по мне? Бог мой! Юлия!… Где-то она рядом… Люлю, что ты со мной делаешь. Я безумно соскучился, ехал с надеждой обнять тебя, поговорить, получить прощение и успокоиться на твоей груди. Я не могу вас с Адой потерять". Он ещё раз просмотрел двор. Да, недооценил он Юлию. Рассчитывал на объяснение с маленькой девочкой привыкшей смотреть ему в рот и всё проглатывать, а наткнулся на защиту обиженной женщины. Для него это опасно. Чёрт! Выкинул окурок и сел в машину: "Юлия, милая, ты же любишь меня, для чего так мучиться самой, терзать меня". Вдруг обожгла, полоснув ножом по сердцу мысль: "Если она сорвётся с места и уедет куда-то в глушь, я их никогда не найду". Нет, нет, только не это. Он просил Аду, она его любит, она послушает и поможет. И всё-таки он выбирается из машины и мчит, перепрыгивая через ступеньки в квартиру. Ада непонимающе смотрит с порога:

— Пап, ты чего, забыл что?

Он чуть не крикнул — жизнь свою, но отдышавшись, контролируя каждое своё слово, выпалил:

— Ада, отсюда никуда, ты поняла?! Никуда! В следующий приезд, я должен застать вас здесь. Ты поняла?

— Я ж обещала… — окончательно растерялась она. Ада догадалась, что с каждой минутой страх его рос. Значит, история с "воробушком" не совсем та сказка, которую носит молва.

Выдохнул с облегчением:

— Вот и хорошо. Спасибо.

Закурив ещё в подъезде, он вышел во двор. Всё так запуталось. Как объяснить жене и дочери, что после грязи войны, ада боя, искромсанных людских тел, груд исковерканного металла, пепелищ и могил: в минуты общения с женщиной, переселяешься в иной мир, невидимый и загадочный, ты ещё и сам не знаешь, что это за мир и как туда попал, но тебе хорошо там, ты исцеляешься и отдыхаешь. Разве он может позволить кому-то винить ту девочку, что даёт ему то блаженство. Да он благодарен ей. Но тогда почему стонет сердце и вина гложет душу. Юлия?! Должна же она понять… Как бы ему того хотелось. Думать о другом варианте он себе запретил. Знал: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы между ними росла эта трещина.

Потянулись длинные дни. Я не жива и не мертва. Из меня вынули сердце и душу. Робот? Робот и есть. В голове забиты все каналы памяти и жизни. Работают уголки только настроенные на Адусю и войну. Лучшее лекарство — это сон, мне бы поспать, но я не могу. Ни спать, ни есть мне сейчас невмоготу. Всю ночь я смотрю на часы и тороплю рассвет. За столом болтаю ложкой и не могу поднести её ко рту. Голова просто пухнет от невесёлых мыслей. Война отдалила Костика от меня и с этим я ничего не могу поделать. Я понимаю и принимаю эту жестокую реальность. Обнаружилось, что совсем не просто реально мыслить, принимать решения в таком кризисе. Не просто бороться и находить согласия с собой, если даже ты всё принимаешь и понимаешь. Чтобы там не говорила Нина, а нелегко соединить оборванные нити и жить дальше. Лавина событий придавивших меня искромсали душу глубокими болезненными ранами. И это ещё полбеды — неуверенность, она кровит, гноит, убивает. Я не представляла себе, что чувствует он. Это топило меня в страхе, я чувствовала себя страшно неловко и неуверенно… "Но ведь если б не война, такого просто быть не могло, — рвалось откуда-то из глубины меня. — Это она уничтожила прежние откровенные и доверительные отношения". Но война это порог, широкий, высокий, трудный, но порог… Его можно пройти. Испытывая тупую и безнадёжную боль я опять пытаюсь найти оправдания ему. Это любовь крутит руки гордыни и обидам и от этого ещё больнее. Люблю и вероятно буду любить до последнего своего вздоха. Только ему одному будет принадлежать моя любовь и мои поцелуи. Только его безумные объятия запомнит моё тело. Как я боялась, что когда-нибудь дойдёт до этого, как боялась и вот… Нина говорит, что ничего страшного не произошло и время у меня есть. Возможно и так… Но не для меня. Я совсем другая и он знал об этом, но проявляя эгоизм пошёл на связь. Даже если откинуть, что там нет чувств всё равно мерзко. Делить его ещё с кем-то — невыносимо. Никогда бы не подумала что он на такое способен. Боже мой, смотрел в глаза, целовал, шептал слова любви, занимался со всей страстью этой самой любовью со мной и… врал. Как поступить мне — уйти? Если думать о себе то да. Если думать о самолюбии, репутации, то конечно. А если о нём? И не рубить с плеча. Как лучше ему да и мне самой, не беря в расчёт отшлифованные кодексы поведения, то как? Ведь идёт война и она всё перевернула с ног на голову. А если доверить ему поступить так, как он сочтёт нужным и правильным? И если тогда суждено мне его потерять, то пусть так и будет. Тогда наплевать на то, что скажет по этому поводу народ. Господи, "если" на если. Одни вопросы, ответов нет. Сойти можно с ума. Я, конечно же, выживу. Вернее выживет то, что осталось от меня. Рецепт верный — заняла себя по самую макушку работой. Заводы, институты, колхозы, госпиталя. Раздаю шерсть, договариваюсь — женщины вяжут носки, варежки. Делаю закупки махорки. Школьницы и студентки шьют кисеты. Прошу написать письма. Люди откликаются… Каждый раз замираю, как и тысячи у громкоговорителя. Слушаю голос войны — Левитана. Всё то же — идут кровопролитные бои. Костя, милый, выживи, прошу!

Была с концертной бригадой в госпитале… Какое горе кругом. Присела на табурет к одному старому усатому солдату, он всё время посматривая на декламирующих ребят плакал. Погладила заросшие щетиной щёки. Взяла заскорузлые руки в свои. Ничего не спрашивала, просто смотрела на катящиеся по щекам слёзы и плакала сама. У него тяжёлое ранение брюшной полости. Возможно он с фронта Кости и это Рутковский отправлял его на смерть… Перегородка рухнула. Я мысленно взмолилась: Господи, прости Костика — иначе не победить эту коричневую чуму. Он сам каждый день на линии огня. За правое дело, за землю русскую бьются.