Открой свое сердце - Марина Преображенская Страница 51

Алинка, сдерживая улыбку, старалась не поперхнуться горячим чаем, отхлебывая его мелкими глоточками и посматривая на бабаевскую «Белочку».

— Бери шоколад, он мне ужас как надоел, — Ирина придвинула развернутый пакет с конфетами поближе к Алинке и, не в состоянии совладать с собой, откровенно расхохоталась.

— Господи, да вас же, милый Вольдемар, за чаем послать невозможно. Вы так изнервничались, что смотреть жалко. Присаживайтесь, будем чаевничать.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Вольдемар, несколько смутившись. Он сел рядом с Ириной и как бы невзначай прикоснулся к ее локтю рукой.

— Скажите, я вам нравлюсь? — вдруг прямо в лоб спросила Ирина, и Вольдемар закашлялся.

— Да как вам сказать?

— А вот так и скажите, — настаивала Ирина, — нравлюсь или нет?

Алинка смотрела на расползающиеся в разные стороны потеки дождя на вагонном окне. Поезд сделал большую дугу вокруг покрытого гусиными пупырышками пруда. И был виден голубой передний вагон. Как длинная членистая гусеница, поезд торопливо бежал по мутно блестящим рельсам.

«Интересно, что он ей ответит?» — подумала Алинка, но Вольдемар молчал, видимо, чувствуя какой-то подвох со стороны женщины.

— А вы и сказать честно не можете.

— Почему, могу. Я могу сказать честно, но здесь посторонние, к тому же дети. При посторонних нельзя, — почесав указательным пальцем коротко стриженный затылок, задумчиво ответил Вольдемар.

— Значит, по-вашему, получается, при детях говорить правду нельзя. Ну, не знаю, насколько правду. Во всяком случае, вам сейчас кажется, что — да. А вести себя подобным образом при детях можно, да? Так получается?

Вольдемар хотел было возразить, но Ирина не предоставила ему этой возможности.

— Вы лицемер. Вы подлый и грязный лицемер. — Алинка поняла, что этот упрек Ирина бросает в лицо Вольдемару, основываясь не только на случайном прикосновении к ее оголенному локтю и заигрывающих, откровенно зовущих взглядах. Видимо, еще до того, как они оказались в купе все вчетвером, между Вольдемаром и Ириной был разговор.

— А хотите, я расскажу вам о своей жизни? — ни с того ни с сего произнесла Ирина.

Алинка с готовностью оторвалась от заоконных пейзажей и приготовилась слушать.

— Я не буду начинать с самого детства. В детстве я была глупым и неинтересным ребенком. Я поздно научилась читать и вплоть до третьего класса не хотела писать.

По чистописанию и чтению у меня всегда стояли сплошные гусаки. То есть двойки, — ответила она на вопрошающий взгляд Алинки.

— Пары, — подсказала Алинка.

— Ну да, пары. Зато я сочиняла стихи. — Она испытующе взглянула на Вольдемара. — У вас есть возможность не подвергать себя мучениям и выйти. Сейчас я буду читать их, — сообщила она.

— Конечно-конечно, — согласился Вольдемар, взял со стола конфетку и стал, шелестя, ее разворачивать. Ирина переждала этот шумовой эффект и, сморщив лоб, стала припоминать хоть что-нибудь из своих детских опусов.

— Ага, вот… Та-та-та-та та-та-та-та, та-та-та… Мг, мг, сейчас… — Она поднесла палец к ямочке между верхней губой и носом и посмотрела в потолок. — Отчего-то все не то — суррогат. Влага бронзовых оград, рябь пруда. Мне б уйти куда-нибудь, наугад. Хоть куда-нибудь уйти. Хоть куда… Семенит лохматый псина за мной. В отдалении привычный скулеж… Та-та-та… Эх, черт. А! — Ох ты, Господи, наш шарик земной. Угораздило родиться — живешь.

Вольдемар перестал жевать конфету и прямо-таки прилип прожигающим взглядом к пламенеющей от волнения щеке Ирины. А та, помолчав еще немного, продолжила воссоздаваемые в памяти строки:

— Я-то знаю, все, что здесь — ерунда. Свет не свет, и боль не боль… Ждать невмочь. Мне б уйти куда-нибудь, хоть куда. Улететь бы хоть куда-нибудь прочь.

— Послушайте, — донесся до Алинки взволнованный голос Вольдемара. — А вы не отдавали своих стихов в журналы? Вас не печатали, случаем? У вас же потрясающие стихи.

— Да нет, — усмехнулась Ирина. — Стишки простенькие. И я знаю им цену, они ценны только как свидетельство того, что и в маленьких людях буйствуют большие чувства. Ведь знаете, сколько мне лет было, когда я придумала это стихотворение?

— Сколько? — начала Алинка, но тут же смущенно замолчала. Ее всегда учили, когда разговаривают взрослые, дети должны молча слушать. А Вольдемар и Ирина были для нее, конечно же, взрослыми. Несмотря на то, что Ирине вряд ли исполнилось двадцать восемь, а Вольдемару было что-то около тридцати.

— Мне тогда было девять лет. Я притащила домой очередной неуд по чистописанию и долго бродила кругами возле искусственного пруда. За мной бегала дрожащая ничейная собачка и смотрела на меня большими печальными глазами. Вот как у вас сейчас, — взглянула она на Вольдемара. — Такими же большими и такими же печальными. И мне было плохо-плохо. А когда мне плохо, в моей голове возникают стихи.

«Странно, — подумала Алинка. — В ее голове стихи, в моей — музыка. А в чьей-то еще — эскизы, таблицы, схемы. Почему, когда человеку хорошо, в его голове возникает пустота? Легкая, приятная звень, радостная бестолковость. А когда плохо — человек творит?»

— А потом я выросла и стала более серьезно относиться к учебе. Я росла в маленьком городке и всегда мечтала попасть в Москву. Маленькие города — для маленьких амбиций, большие — для больших. У меня были большие амбиции. Я хотела стать актрисой. Обязательно в столичном театре и обязательно всемирно известной. Я даже с первого захода поступила в театральное. Только вот проучилась я там недолго. Все мои амбиции разбились в пух и прах, как только я вышла замуж. Он был старше меня на пятнадцать лет. Классно рисовал. Нет, он не рисовал — писал картины. Он их так писал! Ах, как он их писал! Вроде бы смотришь на белый лист и думаешь, что он изображает пейзаж, который перед тобой, а ты будешь придирчиво всматриваться, искать непохожести, недостатки. Короче, заниматься ловлей блох. А он берет карандаш. Обычный «2М». Легонечко так берет, тремя пальчиками и делает штришок. Один, другой, третий. И вдруг перед твоими глазами вот этот пейзаж, который ты видишь, если отведешь взгляд от бумаги. Именно этот, и никакой другой, но как он раскрыт навстречу твоей душе! Как он великолепен! Как играют краски в черно-белом порхании грифеля!

Вольдемар зачарованно вздохнул и наконец-то громко проглотил сладкую шоколадную слюну. Алинка посмотрела на него негодующим взором. Как будто кто-то царапнул ее по открытой ранке.

— А комар пролетит, — продолжила Ирина, — так он и комара подцепит карандашиком. Раз — и ты видишь точечку над листком и слышишь комариный звон. Ну просто-таки слышишь, ей-Богу, до того это было потрясающе. А однажды летом я посмотрела на его зимний пейзаж, так, не поверите, мне аж зябко стало. Настолько все там чисто и прозрачно. Морозец похрустывает, снег искрится.

Я любовалась его пейзажами, натюрмортами, портретами и сладостно представляла себе, как он усадит в большое бархатное кресло меня, накинет какой-нибудь обрывок старой тюлевой занавески и напишет мой портрет.