Гипнотизер - Андреас Требаль Страница 51

— Значит, напоминаю еще раз: исходное положение, к бою, шаг вперед, атака. — Я кивнул, а граф неторопливо и наглядно, как учитель фехтования, продемонстрировал мне позиции и движения. — Восемь успешно отбитых вами атак я признаю, но не надейтесь, что я об этом забуду.

En garde [3].

Мы приветствовали друг друга, подняв рапиры, и заняли классическую исходную стойку: правая нога на две ступни вперед, чуть присесть, левая свободная рука позади, рука с оружием согнута в локте.

Первые шаги, клинки со звоном скрестились. Уже несколько секунд спустя мне стало жарко. Верно сказал граф: движение заставило позабыть о боли в затылке — следствие близкого знакомства с бутылкой из-под шампанского.

— Держите дистанцию, месье Петрус, — предостерег меня граф. — Вы слишком близко подпускаете противника!

— А это что? Вот здесь — первая и… обороняйтесь, еще раз…

— Назад!

— Спасибо за совет. А теперь — клинок вниз, в первую… Уход-Атака… Выпад… Третья… Четвертая… Туше!

— К дьяволу, месье Петрус! Я уже давно убит!

Пот под маской заливал лицо. Мне все больше и больше нравился наш поединок на рапирах, по граф увеличил дистанцию, и все труднее становилось добраться до него. Два удачных удара пришлись на гарду моего противника, а два весьма удачных выпада графа заставили меня перейти к обороне.

Несколько мгновений спустя ход поединка переменился: граф, не доведя до конца атаку, сбил меня с толку и вынуждал нанести удар. И я нанес его, причем именно так, как и рассчитывал граф. И оказался в ловушке: уже в следующую секунду дистанция между нами сократилась настолько, что графу стоило лишь повернуть кулак, и я заработал укол в области шеи.

— Туше!

— Не отрицаю!

— И не можете отрицать. Наш с вами assaut [4]— это приятная дружеская беседа, общение воспитанных и благородных людей, пусть даже ваше сословие не обязывает вас ни к чему.

— Хотите сказать, что я не наделен правом вызывать на дуэль?

— Вот именно это я и намерен сейчас выяснить.

Позабыв об этой маленькой провокации, я отчаянно противостоял учащавшимся атакам графа. Получив один укол, успел вовремя избежать второго и вынужден был признать, что вновь меня вынудили перейти к жесткой обороне. Пару секунд мне даже пришлось отбиваться всего в нескольких дюймах от зеркальной степы, и граф, элегантно воспользовавшись ситуацией, навязал мне четвертую позицию, из которой молниеносным и виртуозным маневром нанес удар по моему клинку так, что оружие оказалось выбитым у меня из руки и со звоном покатилось по полу.

Нет, граф де Карно не мог позволить себе и дальше унижать меня, присущий этому человеку вкус подобного не допускал. Когда моя рапира оказалась на полу, он не спеша опустил оружие, окинул взглядом носки сапог и, сняв маску, улыбнулся.

Я по достоинству оценил великодушный жест графа. Если перед поединком его высокомерие задевало меня, то в ту минуту от раздражения не осталось и следа. Может, он вознамерился подвергнуть меня испытанию? Или определить по моей реакции воспитанность? Я решил ответить на его жест аналогичным порывом учтивого великодушия: подняв с пола рапиру, я, почтительно склонив голову, вручил ее графу.

— Я поражен. Месье Петрус, вам не чужды манеры.

— А вы виртуоз по части фехтования.

— Льстец. Уж не собрались ли вы охмурить мою дочь?

— И по части остроумия вы неподражаемы.

— Надеюсь таким и остаться. Вы достойно держались. Фехтующий всегда был и остается человеком благородным, как сказал еще Грациан. Что же отличает такого человека? Он не сторонится сложностей, не бежит перед лицом врага, не трусит признаться самому себе в нелицеприятном. Такой человек не складывает оружие при первых залпах, а до последнего момента пытается разобраться в обстановке, всегда мужественно противостоит неизбежному, черпая из этих ситуаций силу и уверенность в себе с тем, чтобы и в дальнейшем жизнь его проходила под знаком надежды.

Пока граф вешал наше оружие на место, я посмотрел на себя в зеркале. Передо мной предстал измочаленный субъект со взмокшей от пота физиономией, в неуклюжем ватном нагруднике. У меня возникло чувство, что я впервые в жизни стою на пороге истинного самопознания. Человек, который не отступает при первых залпах противника, а продолжает борьбу. В словах графа как раз и заключалось то, что я всегда исповедовал и к чему подсознательно стремился, но так и не сумел до сих пор воплотить нехитрую мудрость в жизнь. Разве не был я вечно бегущим? И в реальной жизни, да и в зазеркальной — перед трюмо и пройдя через него? Разве не извечное бегство от себя и нежелание признать очевидное, разве не они мешали мне извлечь капитал из моего дарования? С какой стати мне поступаться женщиной, которую я люблю?

— Граф, вы великолепны, — тихо, но достаточно отчетливо произнес я.

Де Карно в изумлении повернулся. Некоторое время он наблюдал за тем, как я предаюсь созерцанию своего отражения в зеркале. Он и не подозревал, насколько важную для меня вещь произнес только что, лишь мог заметить, как серьезнело мое лицо. Я невольно опустил взор, словно устыдившись себя самого, склонил голову и долго-долго созерцал пол. Когда я поднял глаза, в них играл вновь обретенный блеск, а на лице застыла меланхоличная улыбка примирения с навеки минувшим.

— Давайте-ка вернем себе божеский вид, — нарушил молчание граф. — Я распорядился отнести в вашу комнату свежее белье и одежду. И даже если моя Элен — отнюдь не Елена Троянская, ухоженные меланхолики куда больше ей по душе.

Отдохнув и переодевшись, я уселся вкушать прелести фруктового салата, который по распоряжению графа подали мне прямо в комнате для гостей. В полном соответствии с намерениями, продиктованными стремлением графа к утонченности, охлажденные фрукты подсластили горькую пилюлю поражения и весьма способствовали трезвому самоанализу. Пережевывая ароматные плоды, я в душе соглашался с графом: человек действительно порядочный не спасует перед трудностями и не сложит оружие перед лицом неизбежного. А для этого необходимо иметь собственное «Я». «Петрус, — обратился я к себе, — тот самый Петрус, эльзасец по происхождению, тебе до сих пор благополучно удавалось избегать правды, словно возвращения на ненавистную тебе родину. Ты утверждаешь, что у тебя, мол, мягкое сердце, что ты поставил его на службу ближним. Своим несравненным даром ты помогаешь им вернуться к себе, отыскать истину, избавить их от горестей бытия. В результате все извлекают пользу из твоей доброты, а твое доброе сердце между тем — незаживающая рана, и ты пальцем не желаешь шевельнуть для того, чтобы рана эта поскорее затянулась».

В этом и состояло главное противоречие моей жизни. А не подошло ли время потихоньку-полегоньку справляться с ним?