Время расставания - Тереза Ревэй Страница 50

Старшой поднялся и, хромая, подошел к окну. В наступающих сумерках танцевали первые снежинки. Очень скоро их хутор вновь будет отрезан от мира. Собран отличный урожай, бочонки наполнены запасами продовольствия и запечатаны.

Пожилой мужчина зажег две керосиновые лампы, и ласковый свет заиграл на боках пузатого медного самовара.

— Я согласен с Анной Федоровной, — сказал Старшой, глядя в глаза напрягшемуся Ивану. — Сейчас, — продолжил он, поднимая руку, — если Сергей узнает, что ты француз, что у тебя на родине осталась семья, что вы лгали ему в течение стольких лет…

— Это не было ложью! — запротестовала Анна.

— Позволь мне закончить, я прошу тебя, Анна, — сухо оборвал ее Старшой. — Узнав все это, он скорее всего захочет уехать, чтобы разыскать семью отца и увидеть мир, о котором пока ничего не знает. Но сейчас не то положение в стране, и ты, как и я, это прекрасно понимаешь, Иван Михайлович, — вздохнул сибиряк. — Они хватают всех, кто хоть как-то связан с иностранцами. Любой может быть обвинен в шпионаже. Из последних новостей мы узнаем, что волны арестов следуют одна за другой. Пожалуй, местные народные комиссары еще кровожаднее, чем Николай Ежов. Они расстреливают и отправляют в ссылку всех без разбору. Если они будут продолжать в том же духе, то им и Сибири не хватит! И ты хочешь подвергнуть его риску, позволив отправиться через всю страну неизвестно куда?

— Но что заставляет вас думать, что он захочет уйти? — попытался защититься Иван.

— A почему твой сын должен отличаться от тебя? — воскликнула расстроенная Анна. — Ты не раз рассказывал мне, что в его возрасте у тебя просто пятки чесались, и ты только и мечтал о дальних странах. Даже если сейчас он кажется счастливым в родных для него местах, жажда нового будет разъедать его душу, как язва.

— Ну а уж если власти узнают, что на самом деле ты вовсе не Иван Михайлович Волков, что ты живешь по фальшивым документам и что ты — француз… — начал было Старшой, но остановился в нерешительности. Затем мужчина собрался с духом и жестко закончил: — В лучшем случае твоя жена и твой сын окажутся в лагере. Что касается тебя, то тебя расстреляют на месте. Слишком уж заманчивая возможность — ликвидировать шпиона, который так давно окопался в стране.

— Но это абсурдно! — воскликнул Иван, вскочив и принявшись мерить шагами комнату. — Я никогда никому не причинял зла, не сделал ничего плохого. В чем они могут меня обвинить?

Анна и пожилой мужчина обменялись взглядами. После двадцати лет, проведенных в Советском Союзе, Иван по-прежнему отказывался верить в то, что здесь никого не интересуют реальные факты. Он сохранил совершенно особенные понятия о человечности и справедливости, и его друзья улыбались, не без затаенной зависти, когда он начинал рассуждать о демократии и о правах человека. Неужели Леон Фонтеруа так и не понял, что человек на самом деле далек от совершенства?

— Если уж хотел уехать, то надо было делать это раньше, Иван Михайлович, — тихим голосом сказал Старшой. — Теперь поздно.

Иван в отчаянии сжал кулаки.

— Да я не о себе думаю, а о Сереже! — умоляющим тоном произнес он. — Сын должен иметь свободу выбора.

Старшой достал из кармана короткую трубку и зажал ее зубами. Его обветренное лицо с глубокими морщинами, напоминающими шрамы, было весьма озабоченным.

Анна долго молчала, сердцем ощущая боль мужа. Затем она встала и подошла к любимому.

— Ты этого хочешь, Леон Фонтеруа, — выдохнула она, — ну что же, пусть будет так…

Иван заметил, что весь дрожит от волнения. Он обнял Анну. Сжимая ее в объятиях, он припомнил долгие месяцы страданий, самоотверженность этой женщины, которая спасла ему жизнь, рождение Тани, задорный смех дочери…

Он думал об Анне, такой серьезной и терпеливой, передающей свои знания их сыну, учащей его читать, побуждающей размышлять, оттачивать свой ум. Учительница из Ивделя снабжала его жену книгами. Иногда он ощущал свою незначительность, глядя на то, как бьется его супруга, чтобы вырастить Сергея воспитанным, образованным человеком. То, что ему казалось столь очевидным в молодости, — книги и знания всегда находились у него под рукой — в тайге обретало совершенно иной смысл. «Мы живем вдали от людей, но это не значит, что мы должны забыть о знаниях», — как-то раз сказала мужу Анна. В этом была особая гордость: потомки тех, кого сослали в ту или иную эпоху в эти края, люди, которые должны были по замыслу властей потерять не только свободу, но и человеческий облик, достоинство и душу, стремились остаться людьми.

Какое он имеет право позволить Сергею уехать? Он чувствовал, что его решимость рушится, как будто нескончаемая, ужасная, но околдовывающая зима исподволь подтачивает ее, как будто переживания и чаяния человека западного мира навсегда растворяются в этих бескрайних просторах, где ни время, ни пространство не измеряются в масштабе обычного человека.

Иван взял в руки лицо жены и утонул в омуте ее черных глаз, в которых блестели слезы.

— Ты дала ему жизнь, Анна. И только тебе решать, сказать ему правду или нет, и ты это сделаешь, если сочтешь, что Сереже так будет лучше. А что касается всего остального, то все обойдется, моя родная, все будет хорошо…

Истерзанная зноем деревенская природа застыла в ожидании вечернего бриза. Марево в раскаленном воздухе размывало контуры холмов на горизонте. Лишь неутомимые пчелы, не переставая, собирали пыльцу с роз и гортензий.

Улегшись на софе в гостиной, Камилла заплела волосы в тяжелую косу и приколола ее на затылке в надежде даровать хоть немного прохлады шее. Где взять сил, чтобы пойти искупаться в реке? С полузакрытыми глазами она наблюдала за Валентиной, которая листала августовский номер журнала «Vogue». Мать расположилась в кресле, положив босые ноги на журнальный столик.

Вот уже несколько дней девушка чувствовала себя почти умиротворенной. Никогда раньше она не испытывала подобного чувства единения с матерью. После приезда Камиллы в Монвалон они множество раз отправлялись на кабриолете в Шалон, чтобы погулять по городу. Проезжая по извилистым дорогам через виноградники и леса, они постоянно смеялись по любому пустяку, счастливые лишь от одной возможности ощущать ветер на лицах, ласковое тепло на обнаженных руках. Камилла смаковала эти моменты и радовалась, что мама наконец-то принадлежит лишь ей одной.

Во время таких вылазок они парковали свой «ситроен» у подножия собора и бродили по залитым солнцем набережным Соны. Однажды мать подарила Камилле маленькую картину с изображением бургиньонской деревни, которую антиквар тщательно завернул в коричневую бумагу. Пройдя еще пару кварталов, они вошли в кафе-кондитерскую, где заказали марципаны и шербет из черной смородины.

С очень серьезным видом Валентина сняла перчатки и осмотрела лепнину, раскрашенную под мрамор, повешенные под наклоном зеркала. «Когда-то давно меня приводил сюда мой брат», — прошептала она и, заметив удивление дочери, принялась рассказывать об Эдуарде.

Впервые Валентина была столь откровенна с Камиллой, которая с горечью поняла, сколь глубока печаль матери. Девушка попыталась представить будущую госпожу Фонтеруа в юном возрасте, постоянно тревожащуюся за обожаемого брата, который сражался на фронте.