Книга не о любви - Карен Дуве Страница 50

Я простояла полчаса, а мое ахиллово сухожилие распухло и превратилось в веревку, к которой привязывают телят. Заканчиваю визит в музей, в киоске покупаю «Дейли Стар», добираюсь до ближайшего кафе, где прошу три куска торта и полный чайник. Женщины за соседними столиками бледнеют. Мой взгляд проникает до самого дна их мелких высохших сердечек. Два куска шоколадного торта по семьсот тридцать килокалорий и клубника со взбитыми сливками, килокалорий там не меньше пятисот шестидесяти — такими подсчетами занимаются они сейчас. Как раз этого ей (мне то есть) явно не хватает! И в то же время в них разгорается зависть.

А ведь три куска торта, которые так их занимают, это же вообще ничто. Если я подхожу к делу как следует, то сжираю пять плиток шоколада, а потом закусываю еще одной, сверху пакетик чипсов и пачка печенья, а потом еще бутерброды с сыром — штуки четыре. После второй мастерской я забросила не только терапию, но даже любые попытки придерживаться диеты. Я дошла до той точки, где не верю уже ни в кого и ни во что, кроме плитки шоколада. Это дурман, неудержимое падение, и, конечно же, я становлюсь все более жирной. Началось то, чего я всегда боялась больше всего. Иногда я смотрю со стороны на себя, утопающую в безумии, и задаю вопрос: что с тобой? Разве тебе еще не достаточно жира?

Сто семнадцать килограммов — если мужика нет, то уже никогда и не будет. Скоро я превращусь в настоящего монстра. Если я читаю про человека, весящего триста, а то и четыреста килограммов, то я никогда не спрашиваю: да как он мог? Мне всегда приходит в голову: почему это я до сих пор вешу меньше? После приступов обжорства я чувствую себя больной, раздувшейся, как будто в меня залили клейстер, и по венам течет не кровь, а вонючая черная слизь. Но это еще не самое плохое. Ужасно то, что в один прекрасный момент я уже не в состоянии сожрать больше. Наступает момент, когда ничего не лезет. Даже силой не затолкать. И тогда я не понимаю, куда деваться от страха. Если я не ем, кажется, что на меня надвигается огромная коричневая стена. Пока я ем, стена неподвижна.

Хватаю второй кусок торта и открываю газету: «Вот что значит немецкая колбаса. Сегодня ночью мальчики из Тель-Авива собираются продемонстрировать, что такое удар по штруделю».

Правая половина первой страницы «Дейли Стар» занята полуголой блондинкой с сильно накрашенными глазами и в трусиках, украшенных гербом с изображением льва. Трусы блестящие и такие же белые, как платье, надетое перед казнью юной королевой, На плечике у блондинки написано: «Руки прочь, Фриц!» А внизу: «Внутри „Фрау Бёрд“ у вас теперь есть ваша собственная страница». На третьей странице нахожу фотографию красотки, предлагаемой для немцев. Она не тоньше меня, на ней дешевенький парик а-ля Гретхен, огромный телесного цвета лифчик и баварские кожаные штаны с самодельными раскрашенными тряпочными подтяжками. Икры затянуты в сапоги. В одной руке странный стакан с ручкой, который с известной долей английского юмора можно принять за пивную кружку. Во второй руке целый каравай хлеба, надрезанный, смазанный маслом и с вложенной в него палкой колбасы. Снизу написано: «Боже мой! Она, наверное, выглядит как ваш колбасный кошмар. Но сегодня ваша ежедневная газета „Дейли Стар“ вносит свою лепту в англо-германское сотрудничество. С гордостью мы представляем вам первую страницу вкладыша „Фрау/гёрл“: милейшая простушка Брунхильда в кожаных брюках и с шикарным бюстом может показаться нашим читателям не слишком привлекательной, хотя она и шикарна».

Когда около половины седьмого я отправляюсь в обратный путь, все улицы уже заполнены мужчинами и женщинами в цилиндрах национальных цветов, с флагами и вымпелами. Все беснуются, как будто победа уже у них в кармане. При одной только мысли о том, что сейчас я вернусь в минимально обустроенную квартиру Хемштедта и завалюсь на его черную постель, я ощущаю себя изможденным путником, добравшимся до конца своих долгих и бесполезных странствий. На любовь можно не рассчитывать. Любовь я когда-то уже упустила. Точно с таким же успехом я могу отправиться вслед за этими полными надежд людьми в паб и посмотреть, как выступает немецкая команда без Юргена Клинсмана и всех остальных травмированных игроков, позволяя Пирсу, Платту и Гаскойну расквитаться за чемпионат мира 1990 года и Вторую мировую войну.

Ближайший паб уже забит до отказа, как, видимо, и все остальные питейные заведения, но не выгоняют никого, кто бы хотел присутствовать и внести, таким образом, свой посильный вклад в победу. Предстоит судьбоносная встреча, призванная деморализовать нацию проигравших. И снова мое тело создает мне массу проблем, потому что мимо посетителей мне не протиснуться и приходится просить, чтобы народ расступился. Удивительно, но у самой стойки много свободного места. Так много, что даже я могу спокойно там встать и подвигаться.

Везде толпы, но мне сразу же представляется возможность заказать себе пиво. И только когда начинается матч, до меня доходит почему. Я стою прямо под телевизором. Чтобы увидеть хоть что-то, приходится сильно отклоняться назад и запрокидывать голову. Я тоже болею, болею за Германию, но только по той причине, что болеть против нее было бы еще глупее. В 1990 году я вместе с одним таксистом и двумя его приятелями сидела перед телевизором, мы смотрели финал чемпионата мира по футболу. Один из этих приятелей, учитель, где-то в середине игры сказал, что вообще-то он болеет за Аргентину.

«Не понял ты идею игры, — прокомментировал второй приятель, редактор из „Вельт ам Зоннтаг“. — Смысл футбола в том, чтобы всегда быть за свою команду. Любой аргентинец болеет за Аргентину, француз за Францию, а колумбиец конечно же за Колумбию».

«А мне плевать, — сказал учитель, — я против Германии». — «Поэтому они не простят тебе Освенцим», — сказал мой таксист, а редактор продолжил: «…а каждый исландец за Исландию, и каждый итальянец за Италию, а жители островов Фиджи за Фиджи, ну а все из Гватемалы за Гватемалу».

«И можешь не вешать мне лапшу на уши насчет какой-нибудь там симпатичной или обладающей шикарным стилем африканской команды», — сказал таксист, а редактор бормотал дальше: «…каждый камерунец за Камерун, каждый норвежец за Норвегию, следовательно, все немцы, будьте так любезны, болейте за Германию, а тот немец, который не за немцев, просто не разобрался в сущности игры».

Я сосу свое пиво, и тут на меня наваливается ликование посетителей паба — сначала робкое и вопросительное, а потом, через пару секунд, уже настоящее. Не прошло и трех минут, а Англия уже впереди. Никогда еще на меня не обрушивались эмоции такого количества людей одновременно: все будет хорошо благодаря Ширеру. Теперь может быть только хорошо, правда ведь? Всего три минуты, а мы уже ведем. О Ширер, Ширер, Ширер! Всеми фибрами своей души они устремлены к точке под телевизором, туда, где как раз стою я, и их ужас, когда четверть часа спустя Кунц сравнивает счет, накатывается на меня, как удар кулака под дых. Кунц, Кунц, Кунц! Я стараюсь пропитаться энтузиазмом, чтобы защититься от их разочарования, но кулаки сжимаю тайно, чтобы не привлечь ничье внимание. На экране немецкие фанаты исполняют ритуальный танец, по-медвежьи переступая с ноги на ногу и выбрасывая в воздух то левый, то правый кулак. Они сплетаются в своеобразный ковер счастья. Из-за напряжения, излучаемого посетителями паба, стакан с пивом в моей руке начинает дрожать. Общий вопль надежды, заглохший, не успев достичь апогея. Штанга! И потом снова отчаянье, горе из-за второго забитого немцами гола. О, какое отчаянье, тут же смешавшееся с проблесками надежды. Это же фол? Ну ведь фол же? Вратарь говорит про фол. И судья тоже. Фол! Фол! Народ задерживает дыхание, хватается за сердце или за голову, отступает назад, падает друг другу на руки. По моим ногам прокатывается вздох облегчения, изданный всем пабом одновременно.