Провинциальная Мадонна - Вера Колочкова Страница 50

— Ой, спасибо тебе, Надежда Иванна, ой, как выручишь, спасибо… Нынче ведь взаймы ни у кого не допросишься, нынче это не принято, чтоб друг друга за просто так выручать. Все такие расчетливые стали, капиталист на капиталисте сидит и капиталистом погоняет.

— Хм… — дернулась в коротком смешке Надя. — Забавная вы, Валентина Петровна…

— Ну, вот, хоть рассмешила тебя маленько. Иди давай к столу, чаю выпей, чего у окна торчишь… Я тебе налила, остыл уже.

— Не хочу, спасибо. И вы тоже — сворачивайте застолье, у меня работы много.

— Ну, как скажешь… — немного обиженно проговорила Валентина Петровна, собирая на поднос чайную посуду и шурша целлофановыми пакетами. — Смотри-ка, даже пирожка моего нынче не попробовала… Нет, все-таки неладное что-то с тобой происходит в последнее время! Видать, сглазили… Ну, может, в отгулы выспишься, на дне рождения от души погуляешь, да и выправишься, дай бог…

Надя вздохнула — ну, это уж вряд ли. Не выправится она, уж точно не выправится. И зачем Борис с этим днем рождения затеялся? Оно понятно, конечно, — повеселить ее хочет, растрясти маленько под гостевой шум, суету, музыку. Тогда, после ухода Сергея, вообще ни о чем не спросил, и она воспользовалась его подарком-молчанием, сразу в себя тоской провалилась. А он, выходит, решил таким способом вытащить ее оттуда. Господи, даже думать об этом дне рождения тоскливо… Одна и радость, что Ника с Мишенькой обещали приехать.

Они явились в разгар застолья — с цветами, с улыбками, с одинаково сияющими голубым цветом глазами. Такие похожие…

— Очень, очень рад… — душевно тряс обеими ладонями Мишенькину руку Борис. — Очень рад, что у Наденьки племянник нашелся… Она мне и раньше про вас рассказывала… Надо же, как в жизни все непросто складывается! Потерялись, а теперь нашлись…

Потом, уже на кухне, подошел, спросил тихо под шум льющейся из гостиной развеселой танцевальной мелодии:

— Наденька… А Миша — это сын Сергея, я правильно понял?

— Да, все правильно понял.

— Тогда, выходит… Ника и Миша…

— Да, они по отцу родные брат и сестра, Борь. Только тихо, пожалуйста. Нике об этом знать вовсе не обязательно. Для нее Мишенька — двоюродный.

Глянула на него внимательно, печально, провела рукой по плечу успокаивающе:

— Это мы с Сергеем так решили, что Нике лучше не знать. Она твоя дочь, Боренька. И все, и не будем больше об этом говорить, ладно? Никогда не будем…

Странное слово — «никогда». Объемное, как черная пропасть. Для кого-то означает надежду, жирную точку в неприятностях, а для кого-то — смертельную добровольную безнадегу. Невыносимую дневную тоску, тихие ночные слезы в подушку. Вроде и дремлешь, а проснешься вдруг — и подушка мокрая.

Вот и в ту ночь она вдруг проснулась от собственного то ли стона, то ли слезного всхлипа. Испуганно открыла глаза, приподняла голову от подушки, глянула на другую половину кровати — слава богу, Борис спит, ничего не слышит.

— Я не сплю, Наденька.

Он подтянулся руками, сел на подушках, включил ночник, старательно оправил на себе одеяло.

— Сядь, поговорим наконец.

— О чем? — вжалась лицом в подушку, чтобы не проскочили в голосе слезные сонные нотки.

— Сама знаешь. Все, Надюш, хватит, так больше продолжаться не может. Сил моих нет на тебя смотреть.

— Я не понимаю…

— Да все ты понимаешь, милая. Ты вот что… Ты уходи прямо сейчас, Надя. Нечего мучиться, тянуть кота за хвост.

Она короткими всхлипами втянула в себя воздух, медленно повернула к нему голову:

— Боря… Боренька, что ты говоришь? Гонишь меня, Боря?

— Нет. Не гоню. Я отпускаю, Надя. Согласись, это не одно и то же.

— Но… Но я не хочу…

— Не обманывай. Ни себя, ни меня. Ты же его любишь, я видел. Так сильно любишь, что изо всех сил за спасительный долг цепляешься. Только супружеские долги еще никого от любви не спасали. Такой любовью гордиться надо, а не в ночную подушку ее выплакивать. И он тебя любит, я видел.

— Да с чего ты… Он же мне ничего подобного… Он не сказал… — пробормотала слезно, будто извиняясь.

— Я думаю, он сказал, только ты не услышала. Ты очень гордая, Надя. И слишком честная. Ты ведь думаешь, что у тебя долг передо мной… Так вот — ты мне ничего не должна. Я и так получил столько счастья, сколько у других и за всю жизнь в загашнике не накопилось. Восемнадцать лет чистого счастья — разве этого мало? Это слишком много для одного человека, Наденька, уж поверь мне. Так что иди. Иди с богом. Отпускаю. Спасибо за все.

Она повернулась — хотела сказать хоть что-нибудь, да не нашлась. Вместо слов зарыдала в голос, бросилась на шею, обхватила крепко, судорожно. И впрямь — будто цеплялась… Он подождал немного, потом провел рукой по ее дрожащему затылку, по предплечью, проговорил успокаивающе:

— Ну, все, будет, будет… Иди, собирайся в дорогу.

— Что, прямо сейчас? — прорыдала она, еще крепче в него вжимаясь. — Сейчас же ночь, Боренька…

— Ну, допустим, уже не ночь, уже почти утро… Много с собой не бери, так чего-нибудь, на первое время. К счастью надо идти налегке, Наденька. Остальные вещи я потом перешлю, или сама приедешь. В любом случае помни — в этом доме тебя всегда будут любить… Любить и…

Он вздохнул, замолчал на секунду. Потом, будто решившись, твердо и чуть насмешливо продолжил:

— Да, очень хочется сказать — будут любить и ждать! Только я последнего слова говорить не буду. Не буду тебя ждать, Наденька.

— Боря, но как же… Нет, я не могу, не могу… Ты же совсем один остаешься…

— Нет, не один. Со мной остается моя любовь. Хорошо встречать старость, когда в сердце остается живая любовь. Да и вообще… Знаешь, я всегда придерживался того мнения, что достойная старость — это прежде всего честный союз с одиночеством. Честный, понимаешь? Без лишних совестливых обременении и чьих бы то ни было долговых обязательств… Будет, будет плакать, Наденька. Иди, собирайся…

— А Ника? Что же я Нике скажу?

— Ну, на Нику оглядываться не надо. Она уже взрослая, сама во всем разберется. А лучше скажи всю правду — в таких делах лучше всегда отталкиваться от правды.

— Нет, Борь, не могу.

— Ты за меня и за Нику боишься, что ли? Не бойся. Я в Нике уверен — она моя дочь, навсегда ею останется. И спасибо тебе за нее, Надя. Видишь, сколько ты мне счастья подарила, пора и мне долги отдавать…

* * *

Поезд тихо вплыл на перрон томского вокзала, и Миша первым шагнул вслед за проводницей, подал Наде руку.

— А мне? — требовательно топнула ножкой Вероника.

— И тебе… Куда ж от тебя денешься, сестрица…

— Ну, ты и нахал! Не надо, без твоей руки обойдусь!