Любовь, только любовь - Жюльетта Бенцони Страница 50

Свадебный обед был грустным, несмотря на то что Гуго де Ланнуа изо всех сил старался оживить его. Катрин, сидевшая во главе стола рядом с Гареном, едва притронулась к поданным блюдам, ограничившись несколькими крошками великолепной щуки из Соны и маринованными сливами. Еда не шла в горло, и говорила она тоже с трудом. Гарен не обращал на нее никакого внимания. Другими дамами, болтавшими друг с другом, он тоже не занимался. Он говорил о политике с Николя Роленом, увлеченным будущей поездкой в Бурган-Бресс, где, чтобы доставить удовольствие миролюбивому герцогу Савойскому, подданные Карла VII и бургундцы попытаются договориться.

Время шло, и Катрин чувствовала себя все неуютнее. Когда слуги в лиловом и серебряном внесли десерт – варенья, нугу и засахаренные фрукты, она почувствовала, что сейчас сорвется, и спрятала под скатерть дрожащие руки. Через несколько минут, встав из-за стола, дамы отведут ее в спальню и оставят одну с этим человеком, который приобрел на нее все права. При одной мысли о его прикосновении у нее мурашки бежали по коже под шелковым платьем. Изо всех сил она отчаянно старалась прогнать от себя воспоминание о фламандском трактире, об одном лице, о звуке одного голоса, о горячих настойчивых губах. Сердце у нее замирало, стоило ей только подумать об Арно и об их слишком коротком свидании. То, что может произойти этой ночью, все, что сделает Гарен, слова, которые он произнесет, будут лишь жалкой пародией на самые драгоценные минуты. Катрин слишком хорошо знала, насколько близка она была к своей настоящей любви, к той, для которой ее создал Бог, чтобы не отдавать себе в этом отчета. Стоявший перед ней менестрель, аккомпанировавший на арфе десяти грациозно двигавшимся танцовщицам, пел:

Но я судьбой еще наказан строже,

С той разлучен, что мне всего дороже.

Ах, и в тоске мне стало бы светло,

Лишь бы взглянуть на светлое чело! [3]

От этих печальных слов у Катрин слезы выступили на глазах. Как будто жаловалось ее собственное сердце, и менестрель подслушал ее слова… Она сквозь туман взглянула на юношу и увидела, что это совсем еще мальчик, худенький и белокурый, с острыми коленками, с детским лицом… Но насмешливый голос Гуго де Ланнуа разрушил очарование, и Катрин возненавидела его за это.

– Слишком унылая песня для свадьбы! – воскликнул Гуго. – У тебя нет чего-нибудь поживее, приятель, чтобы развлечь новобрачных?

– Это красивая песня, – вмешался Гарен. – Я прежде не слышал ее. Шут, где ты ее услышал?

Певец покраснел, словно девушка, и, сняв свой зеленый колпак с дрожащим журавлиным пером, униженно опустился на колени.

– Ее пел мой друг, мессир, а он привез ее из-за моря.

– Английская песня? Не верю, – презрительно бросил Гарен. – Эти люди знают только пиво и тумаки.

– Если угодно мессиру, песня пришла из Лондона. Но она вполне французская. Монсеньор Шарль Орлеанский в своей английской тюрьме сочиняет баллады, оды и песни, чтобы поскорее проходило время. Эта проникла сквозь тюремные стены, и мне выпала удача услышать ее…

Он хотел продолжать, но Гуго де Ланнуа, выхватив свой кинжал, перепрыгнул через стол и бросился на несчастного певца.

– Кто осмелился в Бургундии произнести имя герцога Орлеанского? Негодяй, ты за это заплатишь!

Обезумев от ярости, пылкий друг Филиппа Доброго собирался нанести удар, когда Катрин встала, повинуясь непреодолимому побуждению:

– Довольно, шевалье! Вы в моем доме, и сегодня моя свадьба. Я запрещаю вам проливать в моем присутствии невинную кровь! О песне судят по ее красоте, не спрашивая о ее происхождении.

Ее голос, дрожащий от гнева, звенел. Последовало молчание. Изумленный, Гуго де Ланнуа опустил руку. Все смотрели на Катрин. Она стояла очень прямо, кончиками пальцев опираясь на стол, гордо подняв голову, пылая неистовством, но держалась при этом настолько уверенно, что никто не удивился. Никогда Катрин не была так ослепительно хороша, как в эту минуту. Она казалась величественной. Несомненно, что эта девушка родилась в доме бедного ювелира, но столь же несомненно и то, что великолепие ее тела и прелесть лица были достойны королевы.

Со странным блеском в глубине бледно-голубых глаз Гуго де Ланнуа медленно вложил кинжал в ножны, отпустил менестреля и вернулся к столу. Улыбнувшись, он встал на одно колено.

– Простите меня, прекрасная дама, что я в вашем присутствии позволил себе увлечься гневом. Я умоляю о прощении и об улыбке…

Но под всеми устремленными на нее взглядами Катрин потеряла уверенность в себе. Она смущенно улыбнулась молодому человеку и повернулась к мужу:

– Это у вас следует просить прощения, мессир. Я вместо вас в вашем доме повысила голос. Но поймите…

Гарен встал и взял ее за руку, чтобы прервать извинения и помочь ей:

– Как вы совершенно верно сказали, вы у себя дома… и вы моя жена. Я счастлив, что вы так поступили, вы правы. Готов биться об заклад, что наши друзья одобряют ваш поступок; и теперь они позволят нам удалиться.

Кровь, прилившая от гнева к щекам Катрин, внезапно отхлынула. Ее рука задрожала в руке Гарена. Значит, настал миг, которого она так боялась? Невозмутимое лицо мужа не вызывало мысли о нежных излияниях, но все же он вел ее в их общую спальню. Гости шли за ними, во главе процессии шесть музыкантов играли на флейтах и виолах. Растерянная, Катрин поискала глазами взгляд Одетты, шедшей следом об руку с Ланнуа. В этом взгляде она прочла горячую дружбу и глубокое сочувствие.

– Тело – не такая уж важная вещь, – сказала ей еще утром молодая женщина, помогая одеться. – Это трудный час почти для всякой женщины, даже если есть любовь. А когда ее нет, случается, она приходит потом.

Катрин отвернулась, чтобы взять из рук служанки головной убор. Ее связывала с Одеттой глубокая, но недавняя дружба, и она еще не решалась открыть свое сердце и рассказать о своей любви к Арно. Ей казалось – может быть, это было глупо, – что стоит признанию сорваться с ее губ, и образ юноши, и без того далекий, померкнет, она разрушит чары, связывающие ее с возлюбленным врагом.

Ах, и в тоске мне стало бы светло,

Лишь бы взглянуть на светлое чело!

Слова жалобной песни сами собой отразились в верном зеркале ее памяти, такие пронзительные, а она стояла напротив темной двери, которая сейчас откроется, а потом захлопнется.

Катрин закрыла глаза, чтобы удержать слезы.

Она стояла на пороге брачной комнаты…

Одетта вышла последней, и Катрин осталась одна в ожидании мужа. Последний поцелуй, последняя быстрая улыбка, и подруга исчезла за дверью. Катрин знала, что тем же вечером Одетта должна была вернуться к дочери. Несмотря на холод и снег, в замке остались немногие из приглашенных, каждому хотелось вернуться домой. Заночуют только Гийом и Мария де Шандивер, самые старшие. Это немного, но их присутствие под тем же кровом слегка успокаивало новобрачную. А об отъезде Ланнуа и Ролена Катрин не жалела…