Светоч - Лариса Шубникова Страница 50

– Красавица, да что с тобой? – Исаак догнал Владу, пошел опричь. – Расцвела, не узнать.

– Будет тебе, – Влада шла по улице, улыбку удерживала.

С ночи явь ее переменилась, будто солнце взошло и туман развеяло. Вокруг отрада: и травы росные, и дерева могучие, и цветки яркие. Небо синее-синее, а облака – белые-белые.

– Да что я, – Исаак норовил подойти ближе, в глаза заглянуть. – На тебя все оборачиваются. А ты ничего и не замечаешь.

– Исаак, смотрят потому, что ведунья. Так всегда было, – Влада умерила шаг, улыбку спрятала. – Куда позвали-то? Забыла я…

– Уж в который раз говорю, к Сухотам на подворье. Да ты сама не своя.

– К Сухотам? Это в ремесленной? – Влада свернула в проулок.

– Там, – кивнул черноглазый. – Идем через оружейные? Путь короче будет.

И пошли скорехонько. Торопливо миновали кузни: стук молотков, крики работных и крепкие словечки звенели, оглушали. На узкой улочке у спуска к Волхову оба встали, полюбовались на тугобокое солнце и воду блескучую. А уж потом и взошли на подворье, где их поджидали.

– Здрава будь, Влада, – красивая молодка кланялась, смотрела сторожко. – Муж мой занедужил. Снеди в себе не держит. Поглядела бы.

– Здрава будь. Веди, – Влада едва не споткнулась, когда видением накрыло. – Погоди, Юстина…

Молодка замерла, попятилась, но не ушла. Глядела на ведуничку, сжав кулаки:

– Не говорила я, как звать меня, – прошептала тряским голосом.

– Ступай, Исаак, – Владка махнула черноглазому, тот ушел, оставил двух красавиц на подворье: – Юстина, сколь дней ты мужатая?

– Вторая седмица пошла, – молодайка голову к плечу склонила, смотрела неотрывно.

– Ты из челядинцев? За красу муж взял?

Та не ответила, голову опустила: косы светлые скользнули уныло на грудь.

– А что ж Марюс? – Владка ждала ответа от красавицы.

– Откуда ты… – запнулась, – Марюс остался в челяди, – глаза отводила, отворачивалась.

– Так ты скажи любому, чтоб не опаивал более мужа твоего, – шагнула к Юстине, пригладила косы шелковые ласковой рукой. – Юстя, я помогу, а ты обещай, что чужой живи не дашь сгинуть.

Красавица молчала, теребила кончик долгой косы, брови изгибала печально. Малое время спустя, заговорила:

– Значит, Марюс травит? Вот ведь… – помолчала, а потом и крикнула птахой подраненной: – Не смогу с постылым жить! Кинусь в Волхов!

– Ну что ты, Юстя, что ты, – подошла утешить, обнять. – Помогу, верь. А Марюса забудь. Не любит тебя, богатства твоего жаждет, что положено на вдовью долю.

Юстина и дышать перестала! Глядела так, будто пред ней не ведунья, а сама Лада Пресветлая!

– Нет… – попятилась. – Любит Марюс, любит. Что ты говоришь?

– Хотела б соврать, да не могу, – Влада смотрела печально. – Останешься с любым, погибнешь. Продаст варягам за золотую монету. На ладью тебя возьмут, да беречь не станут. Сама знаешь, что с пригожими полонянками творят. Юстя, у тебя стезя иная. Через зиму войдешь хозяйкой в богатый дом и по любви. Лица и имени не вижу, а вот то, что рыжий будет, знаю.

– Не надо мне рыжего, – глаза Юстины слезами заблестели.

– Это пока не надо. Марюсом дышишь, а себя губишь, – говорила молодке, а к себе примеряла.

Нежата вспомнился, а вслед за ним Глеб. С того щеки ведуньи расцвели румянцем, глаза засияли не хуже звезд.

– Так муж не пустит, Влада, – молодайка в глаза заглядывала преданно.

– Пустит, – улыбнулась и подмигнула заплаканной красавице. – Веди.

В хоромцах светло, уютно. Муж недужный на лавке в чистоте и тепле. На скобленом до желтизны столе горшок с молоком, рядом миска с кашей. Под новым рушником утренний хлеб. По стенам ткани белые будто морозные узоры.

– Юстя, что это? – Влада смотрела на красоту, удивлялась.

– Кружево. Сама плету.

Владка меж тем подошла к болезному, провела рукой над спящим, да почуяла как кровь бьется, а в ней ландыш, да не белый, а багровый. Кулак сжала, потянулась силой и принялась гнать отраву. Слила немало, но вот чудо – полнилась Юстиным теплом, будто нежностью окутывалась.

– Батюшка Щур, – прошептал болезный, уселся на лавке и вздохнул глубоко. – Думал конец мне пришел. Юстька, ты ведунью кликнула? Молодец! Чем же меня так?

Старый плешивый мужик смотрел неотрывно, ответа ждал. Влада вздохнула и принялась врать:

– Не чем, а кем, дяденька. – присела на лавку к мужику, брови насупила. – Все через Юстину. Лада Пресветлая противится вам обоим и об том мне шепчет. Останешься опричь Юсти, так и до осени не протянешь. Гони ее от себя.

– Это как так? – мужик глаза пучил, верить не желал, а с того – Владка чуяла – хотел упереться и не отпускать красавицу-жену, усладу свою последнюю.

– А так, дяденька. Ты навроде ягоды, а Юстя для тебя, как солнце. Поначалу силой питает, а потом сушит до пыли. Гони ее, не жди смертного часа.

– Чего? – мужик ноги с лавки спустил. – Она жена мне! Не пущу!

– Твое слово, – Влада встала и выпрямилась. – Так ты уж нынче думай о тризне. Еще седмицы три тебе, от силы пяток. Прощай.

И пошла – гордая, прямая – к двери. Да не успела уйти, как мужик и завопил:

– Стой, ведунья! Сведи ее со двора, сей миг сведи! Проси, чего хочешь! – привстал с лавки, закричал на Юстинку: – Чего лупишься на меня, окаянная?! Собирай тряпки и уходи! Эй, кто там есть?! – кликал челяди. – Палку подай рогатую.

В ложницу сунулась баба в летах, протянула ветку. Юстина вмиг ухватилась за сучок, едва дождалась, пока муж ухватит за другой, и с треском разломила рогатину. Потом металась, хватала кружева, собирала из короба одежки и увязывала в холстину. Бросилась уж выскочить за порог, да муж – вот диво – удержал:

– Юстька, стой, – полез в короб, достал деньгу золотую и отжалил красавице три полновесных. – Пущай все знают, что Сухотые не жадные! Ступай, Юсюшка, радость моя…

Юстина замерла на миг, потом уж поклонилась низехонько, уронила слезу прозрачную и вышла. А Владка подступила к старику печальному:

– Ты, дяденька, челядинца своего продай, Марюса. Нынче сведи на первую ладью, что в холодное море идет. Сделай, как прошу. А в расчет мне ничего не надобно. То воля богов пресветлых.

– Все сделаю, – старик уселся на лавку, принялся глядеть на дверь, через которую Юстина вышла.