Цена притворства - Снежана Черная Страница 50

— Нет, — беспечно отозвалась девушка, — словить резиновую пулю в разы больнее. Знаешь, с тех пор как ты начал обучать меня обращаться с оружием, я тоже много раз мечтала тебя застрелить. Представляю, как, должно быть, я всё это время злила тебя.

— Ты меня не злила, — отозвался он, аккуратно проводя рукой по синяку на её груди — Мне жаль, что я сделал тебе больно, ты должна была запомнить урок. А это был самый действенный способ.

Ася задумалась. А с чего вдруг она вообще решила, что Данила стрелял в её отца? Потому что увидела, как хладнокровно он направляет в неё оружие? Этот страшный пустой взгляд? Боже, как глупо! В этом жестоком мире мужчин она казалась себе маленькой неразумной пешкой, которую то двигают с одного поля на другое, а то и вовсе подставляют под удар и без сожаления сбрасывают с доски.

Она снова перевела взгляд на Данилу. Он молчал, но взгляд его красноречиво прожигал насквозь. Она не могла понять, что он означает, и от этого ей становилось не по себе. Её бросало в жар, а щёки горели.

Здесь дело было в его опыте и её юности, в её эмоциональности и его умении держать эмоции под контролем. Это было непривычно для Аси: никто и никогда не привлекал её так сильно, чтобы вот так реагировать. Даже пубертатный период прошёл спокойно и мягко — в этом смысле, по крайней мере. Может, всё дело в том, что никто, кроме Тохи, не оказывал ей знаков внимания? О да! Особенно Бестужев: его вниманием она не была обделена!

Снайпер погрузил руку в воду и прикоснулся к её груди, вершинка которой тут же затвердела. И это тоже смущало — вот так откровенно понимать, что ей нравятся его прикосновения. А он? Чувствует ли он что-то подобное? Он мужчина, у них наверняка всё не так. Она всегда стеснялась говорить на такие темы. Да и с кем говорить то? Бабушка умерла, когда ей исполнилось двенадцать, подруг, кроме Алиски, у неё не было, а если бы и были — то делиться с ними ей было бы нечем, а слушать их откровения даже желания бы не возникло.

«Но как же Тоха?!» — предательски поинтересовался внутренний голос. О нём ведь она почему-то даже не вспомнила.

Между тем рука Снайпера опустилась ниже, и Ася машинально свела бёдра. Она вклинилась между ними, а жаркие губы зашептали:

— Ты теперь моя. Не сопротивляйся.

Он брал её всю ночь напролёт, пока она обессилено не уснула на его груди. Потускневшая луна спряталась за верхушками вековых елей, счастье догорало, подергиваясь пеплом неизбежности. Ночной сумрак стал прозрачным, горизонт окрасился кровью и в полыхающем небе забрезжил рассвет.

* * *

С Тохой мы дружим с девятого класса, точнее, это я была в девятом классе частной гимназии, когда историк выставил меня за двери и поднял вопрос о моём отчислении.

Глубоко убеждённый в том, что «Россия для русских, Москва для москвичей», учитель истории хоть и не заявлял об этом во всеуслышание, но и не упускал возможности направить неокрепшие умы своих учеников в «нужное» русло. В тот памятный день он от отношений России со странами постсоветского пространства плавно перешёл к теме заполонения Москвы выходцами из Таджикистана, Дагестана и иже с ними. А следом посетовал на их выдворение за госсчёт без какого-либо наказания для вышеупомянутых «понаехавших».

То ли радикально-лицемерный настрой любезного Петра Ильича, то ли моё обострённое чувство справедливости заставило меня поднять руку и невинно поинтересоваться, какое наказание тот имеет в виду:

- Расстрел? Газовая камера?

- Пылёва, - глядя на меня, чётко и практически по слогам произнёс учитель, - мы живём в

демократической стране и то, о чём ты говоришь, нереально.

- К сожалению? – снова переспросила я.

Ну честно, недосказанности в его словах не заметил бы только слепоглухонемой. Пётр Ильич всегда ненавязчиво подводил нас к «нужному» мнению по тому или иному вопросу, оставаясь при этом как бы в стороне.

Мужчина скрипнул зубами, и это было отчётливо слышно в гробовой тишине класса.

Тут бы мне и уняться, но куда там! К девятому классу я уже точно для себя решила, что когда вырасту - стану журналистом. Причём буду писать только правду и не размениваться на ложь, пусть и сенсационную.

- Ну, вы бы поставили десяток таких к стенке? – решила я дать учителю шанс впервые в жизни выразить собственное мнение, так сказать, без прикрас и недомолвок.

- Встань!

- К стенке? – отозвалась я со своего места.

- Встань и выйди вон из класса!

Не дожидаясь моей реакции, Пётр Ильич стремительно подошёл к двери и рывком её

распахнул. Затем, старательно отводя взгляд, указал на выход.

- Вопрос о твоём отчислении я буду решать в вышестоящих инстанциях, - бросил он мне вслед, и дверь за моей спиной шумно захлопнулась. Оставшись стоять в пустом коридоре, я, как никогда раньше, утвердилась в своём желании по поводу дальнейшего жизненного пути. Без вмешательства отца и вопреки его мнению о моей никчёмности поступить на факультет журналистики и добиться на этом поприще успеха!

Инцидент на уроке истории вызвал переполох. У нас ведь образцовая гимназия и подобное поведение было недопустимо.

Если честно, навряд ли вообще зашёл бы вопрос о моём отчислении. Частные гимназии стоили немалых денег и каким бы ужасным ни был ребёнок, скорее уволили бы учителя, который не нашёл подход к «гениальному» отпрыску новой русской элиты.

Но учителя истории поддержала Римма Борисовна, преподаватель по Мировой Культуре и жена очень уважаемого в Москве человека. Наверное, это был единственный педагог, который сеял разумное, доброе, вечное не ради денег, а, так сказать, для души. Или от скуки, поскольку лично у меня были сомнения по поводу её компетентности.

На её уроке я уточнила, какого художника она имеет в виду: МАне или МОне? На самом деле различить этих двух импрессионистов легко: «Моне — пятна, Мане — люди», о чём я и сообщила Римме Борисовне, которая перепутала эпатажный и вызвавший бурю негодования «Завтрак на траве» Эдуарда Мане с игрой теней на одноимённой картине Клода Моне. Полученный же неуд только укрепил мою теорию о том, что правда людей раздражает.

Видимо, Римма Борисовна пошла на принцип и, пожаловавшись мужу, начала воздействовать на директора через него.

Когда же вопрос о моём отчислении повис в воздухе, папа вызвал меня «на ковёр».

- За что? – спросил он, хотя после звонка директора был и так в курсе.

- За правду! – гордо вздёрнула я подбородок.

- Обвинить учителя в расизме – это не борьба за правду. Это недостаток ума, - сказал он тогда.

Возможно, он был прав, но в тот момент я была готова отстаивать свою позицию до последнего.

- Пап, а наши садовники, горничные, водители, повар, няня – они все москвичи? Нет. Молдавия, Украина или русская провинция, правда? Вон, у Самойлова вообще, филиппинки трудятся. А почему? Потому что исполнительные и дешёвые, в отличие от коренных москвичей, которым всё надо по закону, с адекватной зарплатой, больничным листом и отпуском. А этих можно эксплуатировать по полной семь дней в неделю, и они молчат, потому что «понаехали», как говорит мой учитель истории! И знаешь что? Если такая позиция считается нормой, то я и сама больше там учиться не желаю!