Первая императрица России - Михаил Кожемякин Страница 5

– Есть, Катя, души живые, смелые! Вот для кого стараюсь! – радостно воскликнул царь.

– Молодец, отрок… – похвалил юношу Шафиров. – А может, не в армию, а ко мне пойдешь, на дипломатическую службу? Там, почитай, и хитрее, а порою и опаснее будет…

Мальчик задумался и не нашел, что ответить.

– Пойдем, Шафиров, пора нам… – приказал царь. – Дела не ждут. А отрок сей сам решит, служить ли ему России шпагою или пером!

– Разрешите мне задержаться, государь? – шепнула Екатерина на ухо Петру. – Я хочу поговорить с господином пастором.

Петр молча кивнул. Они с Шафировым двинулись к выходу, а Екатерина осталась в классе.

Пастор вскоре отпустил мальчиков, чтобы поговорить со своей Мартой, ныне ставшей в православном крещении Екатериной, наедине.

– Мне нездоровится, Марта, – сказал он. – Боюсь, скоро ты останешься на этом свете одна. Впрочем… Я оставляю тебя государю Петру Алексеевичу.

– Неужели вам так плохо, отец? – Екатерина коснулась лба пастора прохладной ладонью. – У вас жар?

– Я устал, милая, а это хуже всякого жара… – ответил пастор. – Я тоскую по Мариенбургу, по нашему дому…

– И я… – с горечью сказала Марта-Екатерина. – Я часто вижу прежнюю жизнь во сне.

– У тебя теперь иная судьба, девочка, – мягко заметил Глюк. – Судьба мудрой царицы Эсфири при грозном владыке Артаксерксе. Твой Артаксеркс – Петр. Научись смирять его гнев и внушать ему доброту. У русского государя великие замыслы, он умен, смел и силен, но ему не хватает доброты и милости к своим подданным… Внуши ему эту милость, Марта…

– Смогу ли я? Хватит ли у меня сил? – усомнилась она.

– Я передам тебе все свои силы… Все, что у меня осталось… – торжественно сказал пастор. – Наклони голову, Марта…

– Не надо, отец…

– Слушайся меня, девочка, ты должна меня послушаться… Ради всего святого! Ради Господа нашего Иисуса Христа!

Екатрина смиренно склонила голову, и руки пастора легли ей на виски. Приемная дочь чувствовала, как буквально стекает с этих рук пульсирующая, горячая сила. И с каждой минутой ей становилось все легче и легче дышать и жить.

– Иди, девочка… – сказал наконец пастор. – Теперь ты сможешь нести свой крест!

Марта поцеловала руки, которые только что поделились с ней силой, и вышла.

* * *

В следующий раз она приехала к пастору, когда он уже не вставал с постели. Рядом с больным отчаянно хлопотала госпожа Христина Глюк, пытавшаяся спасти своего мужа. С важным видом стоял у кровати вызванный из Немецкой слободы врач. Плакали дочери, названые сестры Екатерины, уже повзрослевшие, уже замужние дамы… Сына Эрнста господин Глюк с разрешения Петра Алексеевича отправил учиться в Германию, и его не было у постели умирающего.

Екатерина знала, что убивает пастора не болезнь, а все, что ему довелось пережить: осада Мариенбурга, страшный штурм города, плен, чужбина… Здесь, в Москве, царь нашел для ученейшего господина Глюка занятие по силам, но его бывшая воспитанница понимала, что ее названый отец не смог до конца уйти в дела своей школы. Что-то мучило его и тяготило, что-то камнем лежало на сердце. Изгнание… Тоска… Быть может, разочарование в России? Понимание того, как трудно нести свечу просвещения в этой ненавидящей иностранцев и чуждающейся нового стране?! Быть может…

– Там, дома, в Мариенбурге, – угасающим голосом пробормотал умирающий, – я забыл на столе свою Библию… Ту, что я перевел на ливонское наречие…

– Ты не забыл ее, Иоганн! – напомнила мужу пасторша. – Труд твоей жизни здесь, с нами…

– Нет, Христина, она там, на столе… В моем кабинете… Принесите мне ее… – пастор говорил так, как будто кабинет мариенбургского дома находился совсем рядом, в двух шагах, и ничего не стоило открыть навсегда захлопнувшуюся дверь прошлого.

– Господин пастор бредит, – важно подняв перст, промолвил доктор.

Этот достойный лекарь изрекал свои прописные истины так торжественно, словно делал всем одолжение. Как будто все присутствующие и без того не понимали, что умирающий блуждает в своих видениях, как в лабиринте!

– Марта, доченька, прошу тебя, принеси мне мою Библию! – приподнявшись на постели, из последних сил попросил пастор. – Я хочу взять ее с собой!

Все недоумевающе молчали. И только Марта-Екатерина прекрасно понимала смысл последней просьбы пастора – нелепой для всех в этой комнате, кроме нее. Названый отец очень хотел вернуться в Мариенбург, в прежнюю жизнь – полную светлых замыслов, трудов и вдохновения. В нынешней жизни пастора тоже были и замыслы, и труды, но вдохновения осталось отчаянно мало – едва на донышке сосуда, именуемого жизнью. Вот и сейчас, в предсмертных видениях, ему представлялось, что дверь, ведущая в тихий мариенбургский кабинет, находится совсем рядом – стоит только дотянуться до нее рукой. И пастор искренне недоумевал, почему никто из присутствующих не может открыть для него эту заветную дверь. Даже Марта… Даже сильная духом Марта… Но почему же она, эта смелая и честная девочка, не хочет помочь своему названому отцу?!

Пастор с надеждой и мольбой смотрел на приемную дочь…

– Отец… Господин пастор… – тихо попросила Екатерина, став на колени перед смертным ложем Глюка. – Оставьте ваш труд в мире… Не забирайте Библию с собой…

– Что же мне показать Господу в доказательство своих трудов? – с отчаянием спросил пастор.

– Вашу чистую душу, отец… – ответила Екатерина и прикоснулась губами к его похолодевшей руке.

– Спасибо, девочка… – прошептал пастор.

Екатерина тихо поднялась и отошла от ложа смерти, ее душили то ли слезы, то ли невысказанные слова. К пастору с рыданиями бросились жена и дочери.

– Не плачьте… – попросил он. – Позовите священника из Евангелической общины. Он услышит мою последнюю исповедь. Я иду к Небесному Отцу!

* * *

Пастора Иоганна-Эрнста Глюка похоронили на старом Немецком кладбище Москвы. На чужбине этот подвижник успел сделать многое: перевел Библию на русский язык, составил одну из первых русских грамматик, сочинял стихи и духовные гимны. В московской Евангелической общине его избрали третейским судьей – для разбора споров между прихожанами. У пастора был редкий дар: он умел мирить даже самых отчаянных спорщиков и всегда находил взаимоприемлемое решение.

Но его главным даром миру была великая сила веры и любви. И теперь эта светлая вера, казалось, растворилась в сером московском небе, струилась в холодном, вечно зябком воздухе. Ее вдыхали все, кто приехал или пришел проводить пастора в последний путь. Этой верой дышала и его воспитанница, ставшая новой государыней чужой для нее страны. Эту страну, Россию, она стремилась полюбить, но до сих пор испытывала к ней двойственное чувство – смесь разочарования и уважения. Но именно Россия и ее государь стали судьбой воспитанницы ливонского пастора, который был одним из светочей просвещения полнощной державы, а теперь ушел светить в иные миры…