Школа для толстушек - Наталья Нестерова Страница 5

Ксюша в психушку попала. Ей там уколы кололи и таблетками пичкали, магнитные волны через голову пропускали. Но даже в больнице, сквозь сумеречное сознание, она чувствовала – простит Костика. Приголубит он ее, пожалеет – и простит она дочкину смерть. Да и что прощать, когда прав Костик – она сама во всем виновата. В чем конкретно – не объяснить, но ее вина не имела границ, как бесконечность.

Выписалась из больницы, домой вернулась Ксюша не до конца психически здоровой. Соображение у нее точно замедлилось. Смотрит на веник или чайник в руки берет – и не может сразу вспомнить, для чего эти предметы служат. На улицу страшилась выходить, с людьми разговаривать. Один свет в окошке – Костик. Цеплялась за него как за соломинку. А он и был не надежнее соломинки. Пропадал на работе, дома ночевал не каждую ночь, трезвый обращался точно с прислугой, пьяный – куражился. Толстопузой мымрой обзывал, говорил: «Крыша съехала, не поправишь». Тогда Ксюша пить и начала. В алкогольном дурмане пусть короткое, но забвение находила.

На задворках сознания билась мысль, что катится она в пропасть. Но было не страшно: чего бояться, когда пропасть вокруг – и позади, и впереди. Природа заставляла ее дышать, питаться, двигать ногами, выполнять домашнюю работу, а смысла все это не имело. Только в подпитии мрак рассеивался, губы растягивались в улыбке – мечты о счастливой жизни с доченькой и мужем становились почти реальными, осязаемыми.

Ксюшино падение остановилось у гроба отца. Она смотрела на его неузнаваемые, заострившиеся черты и с ужасом понимала, что исковеркала не только свою, но и жизнь отца – единственного родного человека. Ради Ксюши он научился варить каши и утюжить ее платьица, ставить ей банки и горчичники во время болезни, пришивать белые воротники и манжеты к школьной форме, плести косички и завязывать банты. Он покорился ее бунту, когда вздумал жениться, а Ксюша в истерику: нам с тобой чужие тетеньки не нужны! Он хотел, чтобы дочь поступила в институт, получила образование, а она пошла в дворники. Он пытался раскрыть ей глаза на ничтожество ее избранника – Ксюша выгнала отца из дома. Он не проклял дочь, хотя имел полное право. И Ксюша уже никогда не извинится перед ним, не скрасит его жизнь теплом и заботой. Поздно!

Немногочисленные приятели Ксюшиного отца удивленно переглядывались. Дочь годами не показывалась, а тут от гроба не оттащить. Плакать не плачет, но держит покойника за плечи и смотрит на него безумными глазами, словно ждет, что он ей скажет.

Ксюша действительно страстно желала услышать прощение, или напутствие, или совет, или ласковое слово. Она судорожно сжимала пальцами каменно холодные плечи отца. Была бы возможность вдохнуть в него жизнь, отдать остатки своей – она бы ни секунды не задумывалась.

Ей вдруг послышался легкий свист. Наверное, от колоссального напряжения стало мерещиться. Отец всегда насвистывал, когда работал. Мертвое лицо будто подернулось туманом, и Ксюша увидела живое – родное и надежное лицо отца. Он мажет ей, ревущей в три ручья, сбитые коленки зеленкой и приговаривает:

– До свадьбы заживет. Без падений не научишься бегать. Не поднимешься, если не падала. Эх ты, рева-корова! Из-за пустяковой царапинки нюни распустила.

– А-а-а! – верещит Ксюша, одновременно маленькая девочка и настоящая, взрослая. – Ты не знаешь, как мне больно! Ты не знаешь, что я пережила!

– Что же теперь? – спокойно спрашивает отец.

– Не знаю, – бормочет Ксюша.

Отец стоит у порога. Когда много лет назад он уходил, на коврик у дверей показал:

– Тряпкой не будь, о которую ноги вытирают!

После похорон Ксюша другим человеком стала. Вино пить не бросила, но от любовного угара похмелье наступило, жестокое и злое. Ничего, оказывается, Ксюша Костику не простила – ни детских обид, ни взрослых. До поры до времени загоняла их в подвалы любящей души, а теперь поплыли они оттуда мутным потоком. И ее железная аномалия стала быстро ржаветь. Двадцать лет любила, в год возненавидела.

Сначала огрызалась на его выходки, потом орать стала. Он руки распустил, она за нож схватилась – зарежу! Костик оценил – правда зарежет. Странное дело – зауважал Ксюшу, по-другому смотреть стал, даже лебезил.

Она с детства умела обращаться с собаками – животными удивительной преданности и абсолютной любви к человеку. Но именно очеловечивать собаку нельзя. Это не ребенок, не маленький человечек – животное. Строгость, порядок, отшлифованные рефлексы собаке во благо. Счастье для нее – отлично выполненная команда. Заслуженное наказание – свидетельство гармонии мира. Упорные тренировки – гордость высшего образования.

Неужели и с мужчиной (человеком!) нужно было поступать так же? Особачить его?

Впрочем, как нужно было поступать с Костиком, Ксюшу более не волновало. Муж вызывал у нее стойкое отвращение. Костика она прогнала: уйди по-хорошему, пока я тебя ночью подушкой не накрыла, очень хочется. Свой заветный алтарь, включая девичий альбом и фотографии мужа, сожгла в мойке па кухне. Завела собак и пять лет слышать не слышала о Костике.