Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя - Елена Езерская Страница 5

Анна обрадовалась визиту отца, который так вдохновенно играл с малышом, что она не могла налюбоваться этой идиллией. Но вскоре после того памятного посещения Ванечка заплохел, как вскричала перепуганная насмерть Варвара, которая нашла мальчика всего в жару и с мокротами, шедшими из горла и носа. Осмотрев малыша, доктор Штерн, срочно вызванный к Корфам, почернел: все признаки явно указывали на использование давно забытого препарата. Но, судя по всему, доза все-таки была небольшой. Возможно, отравительница (никто из них не сомневался в том, что это была княгиня) побоялась дать ребенку слишком заметную дозу, и трагедии удалось избежать. Совместными усилиями доктора и Варвары мальчика вернули к жизни, и он стал понемногу оживать.

Едва оправившись от пережитого потрясения, Анна взяла с няньки и доктора слово, что они никогда не расскажут о своих подозрениях ни князю, ни Владимиру. Анна, все еще опасавшаяся за здоровье сына, не хотела вдруг потерять и мужа, и отца. Зная решительный характер Корфа, она была уверена, что, проведав об истинных причинах недомогания Ванечки, Владимир может убить княгиню, не думая о последствиях, а просто выполняя отцовский долг и защищая свое дитя. А сердце Петра Михайловича и подавно могло не вынести новой беды — ему и так хватало крестной муки: быть надзирателем и санитаром при повредившейся умом супруге. И поэтому Анна снова оказалась в Париже, увезя с собой Варвару и рекомендации доктора Штерна для продолжения лечения Ванечки.

К их приезду Владимир нашел квартиру побольше. Теперь Корфы жили на Монмартре, со стороны улицы Тур-д'Овернь, на одном из тихих и уютных склонов, где всегда было солнечно, а на улицах росла трава и цвели сады. Для сына Анна вскоре нашла гувернера из числа живших в Париже русских. Еще она наняла двух слуг — семейную пару из предместья, спокойных опрятных людей, которые были безмерно счастливы выбраться из нищеты своего квартала. Дома у них остались трое детей — мал-мала меньше — и старики-родители, которых супруги Боннэ навещали по выходным.

И вот с некоторых пор Анна опять стала жить размеренной жизнью парижской светской дамы — с октября по апрель посещать театры и выезжать на прогулки в Булонский лес, а на лето курсировать вместе со всем обществом на курортах, вода которых оказалась для Ванечки целительной — мальчик на глазах поднимался и взрослел. А потом она опять стала матерью, родив мужу девочку, которую по настоянию Анны назвали Екатериной. И девочка получилась у них загляденье — прелестное златокудрое существо, и росла она живой и здоровенькой. Так что у Варвары прибавилось забот, а у Владимира и Анны — радости.

Однажды на водах, поджидая все не спускавшихся к выходу Лизу с мальчиками (вновь обретенная сестра родила вскоре после Анны двойняшек), она познакомилась с красивой, статной женщиной. Та музицировала на одном из роялей в гостиной отеля, в котором по соседству остановились Репнины и Корфы. Анна была потрясена ее игрой — очень страстной, артистичной, и подошла выразить свое восхищение. Потом они вместе сыграли знакомую обеим пьесу в четыре руки, а в завершение выяснили, что их объединяет еще и любовь к пению. Женщина представилась Жозефиной, и лишь в Париже, поближе сойдясь со своей новой знакомой, Анна узнала, что это была примадонна прославленной миланской оперы La Scala Джузеппина Стреппони.

Жозефина, оставив сцену, уже несколько лет жила во Франции, где давала уроки пения. Ее история задела воображение Анны. Дочь бедного капельмейстера кафедрального собора в маленьком и тихом провинциальном городке, Жозефина рано лишилась отца, узнала нужду и вынуждена была работать, чтобы обеспечить семью и дать младшим братьям и сестрам образование. Она была самоотверженной и стойкой, упорно трудилась и совершенствовала свои музыкальные способности, поступив, в конце концов, в Миланскую консерваторию. Ее быстро заметили импресарио, а вслед за ними пришла и известность. Но Жозефина познала в полной мере тяжкий труд гастрольного артиста — к двадцати восьми годам она практически потеряла голос и стала зарабатывать себе на жизнь преподаванием вокала.

Анна со временем начала брать у Жозефины уроки. Голос Анны, расшатанный тревогами и родами, претерпел изменения и немного ослаб, но умная и доброжелательная Жозефина взялась все исправить, и вскоре ученица запела. Ее голос зазвучал по-прежнему, и Владимир вновь испытал то, казалось, уже позабытое чувство, что пробуждалось в нем всякий раз, когда слушал пение Анны. А Жозефина убедила барона позволить ей представлять свою протеже и ученицу в салонах и содействовать ее приглашению в концерты. Но все это продолжалось так недолго!..

Беспечный и праздный Париж в одночасье превратился в поле битвы: безмятежность ушла с его улиц, была изгнана из домов и парков — вооруженный народ днем грабил и жег банки, а по ночам толпы людей при свете факелов носили по улицам трупы убитых. Слуги, жившие в доме Корфов, опасались выходить и поэтому ничего не знали о судьбе своих близких, полагаясь на достоверность рассказов от невесть как добиравшейся до дома молочницы. А она страшным шепотом рисовала ужасные картины разорения Парика: в Тюильри — резиденции королей — разбивали зеркала и люстры, рвали красные бархатные гардины с золотой бахромой, жгли книги.

Все эти смутные дни Владимир не выбирался из дома. Лишь когда первые волнения улеглись и победители принялись переустраивать Францию на республиканский манер, он оделся в цивильное, набросил на плечи взятый у слуги плащ и ушел, вернувшись только к вечеру. Он поступал так несколько дней, а потом опять сидел дома, будто чего-то ждал, и просил слугу Боннэ следить за мальчишкой — продавцом газет: Владимир не хотел пропустить ни строчки сообщений.

Жизнь вошла в привычную колею лишь через два месяца. И вот Анна, наконец, оставила детей дома под присмотром Варвары и слуг и вышла в свет вместе с Жозефиной, которая сопровождала только что приехавшего из Лондона Верди. Честно говоря, она уезжала из дома с тяжелым сердцем — Владимира уже несколько дней не было дома, и она не хотела пропустить момент его возвращения. Нею педелю он был излишне мрачен, надолго закрывался у себя в кабинете и что-то писал, а потом рвал и сжигал бумагу в камине. Порой он просиживал в кабинете допоздна, а наутро Анна замечала у него на лице следы усталости и незавершенных дум. И все же расспрашивать его или утешать не пыталась. Она знала, что в такие минуты Владимир становился порывистым и грубоватым, и даже всегда добродушной Варваре, доверенному лицу всех их дел, не удавалось пробиться к нему с заботою и сердечным словечком…

Экипаж медленно ехал по городу, который, казалось, замер настороже. Откуда-то все еще тянуло гарью, и Анна вспомнила фразу, брошенную сегодня кем-то из хроникеров, — в их газете подсчитали, что из нескольких тысяч экипажей, обычно фланировавших по бульварам и аллеям парков, осталось не более пятисот, а по вечерам наемные возчики и подавно отказывались везти пассажиров куда бы то ни было — страшно!

Анна знала, что большинство ее соотечественников уже вернулись домой. Выезжать из Франции по высочайшему настоянию отказывались только студенты и те, кто сознательно встал на путь эмиграции. Париж покидали все, кто не имел прямого отношения к революции и не питал надежды поживиться на этом, — город оставляли и аристократы, и буржуа-рантье. Интерес к сценическому искусству упал до нуля. «Восстания гибельны для театров!» — уходя из театра «Шуазель», горько бросил сегодня Дюма и, заметив сочувствующий взгляд Анны, добавил, обращаясь в ее сторону: «Поверьте, mademoiselle, вместе с дряхлым старцем Луи-Филиппом революция выбросила из купели и прекрасное дитя — Францию и Париж с его искусством и с его иллюзиями о красоте, которая могла бы спасти мир. Печально! Трижды печально!»