Розовая пантера - Ольга Егорова Страница 5

— Ну да, — подтвердила она. — Все шутишь…

Алексей промолчал, не став убеждать мать в том, что его пустомельство в данном случае является как раз признаком состояния, прямо противоположного хорошему настроению. Только он ведь и сам еще пока не разобрался в своем настроении — может быть, оно у него и вправду скорее хорошее, чем плохое?

— Людочка звонила два раза. Ты где задержался-то так долго?

«Да, все-таки скорее плохое, чем хорошее». — Услышанная фраза тут же склонила чашу весов в сторону пессимизма.

— Два раза? И что она хотела?

— С тобой хотела поговорить, что же еще? Вы с ней, кажется, завтра в театр собирались…

— Так это же завтра, мам. Вот завтра и звонила бы.

— Все шутишь, — отмахнулась Анна Сергеевна.

«Если бы», — подумал Алексей но вслух ничего не сказал, чтобы не расстраивать мать.

— Шучу, конечно.

— Тебе чай или кофе?

— Чай, наверное… Или кофе?

Желудок, наполненный, по-видимому, до краев, если таковые у него имелись, полностью утратил свою наглость и стал спокойным, как насытившийся хищник, милостиво предоставляя залить свое содержимое всем, что только взбредет в голову. Чаем, кофе, молоком, водкой или вообще ничем. Алексей, отдавая дань своему творческому воображению, даже представил себе его, улыбающегося блаженной улыбкой, с розовыми, пухлыми, как у хомяка, щеками, набитыми пельменями.

— Людочка…

Все остальное, последовавшее за словом «Людочка», почему-то было настолько неинтересным, что Алексей постепенно стал отключаться, погружаясь в свои мысли — впрочем, как ни парадоксально, о той же Людочке.

Они познакомились не так давно, два с небольшим месяца назад, когда он только вернулся из армии и, дико истосковавшийся по краскам и холстам, отправился в городской парк и, устроившись на бетонном ограждении возле пруда, стал рисовать. Он рисовал, как обычно, отключившись от всего, что было за рамками воображаемой картины, пытаясь не упустить глянцевого блеска листьев и запечатлеть, насколько это возможно, их нервную дрожь на ветру. Как оказалось впоследствии — он, конечно, даже не подозревал об этом, — Людмила почти целый час проторчала у него за спиной, деликатно не обнаруживая себя до тех пор, пока он наконец сам не почувствовал, что нужно сделать передышку.

Она оказалась достаточно яркой, привлекательной брюнеткой, женщиной, что называется, знойного типа, при этом обладающей — и теперь он не мог этого не признать! — не только тонким профилем, но и тонкой натурой. Завязавшийся непринужденный разговор о стилях живописи, в которых она — опять же необходимо признать — неплохо разбиралась, перешел постепенно в разговор о личном, о все более личном и, наконец, уже совсем о личном — это было уже в ее постели. Потом он рисовал ее обнаженной, не имея сил после двухлетнего армейского воздержания следовать незыблемой заповеди, касающейся отношений художника и натурщицы во время работы. Они все больше этим и занимались, портретами с длинными паузами, в которые вмещалось все больше и больше личного, пока однажды Алексей не осознал слишком ясно, что с личным уже перебор. Но, впрочем, он не имел ничего против отношений с Людмилой, она от него ничего не требовала, ни к чему его не обязывала, никогда не просила остаться на ночь… Со временем он стал понимать, что в Людмиле ему нравится гораздо больше то, чего она не делает, чем то, что она делает. За это ее определенно следовало ценить — но не любить же! А вот мама — Алексей снова услышал ее голос, произносящий слово «Людочка», — считала, что именно так она и выглядит, любовь. Людочка ей нравилась… Хотя — кто ее знает, что она есть такое, эта любовь? И есть ли она на самом деле? Алексей уже вышел из возраста, когда на этот вопрос отвечают безапелляционное «да», но еще, по-видимому, не дожил до тех лет, когда ответом становится лишь скептическая усмешка. Не хотелось впадать ни в детство, ни в старческий маразм, поэтому он предпочитал в этом вопросе занимать промежуточное положение, не отрицая ни наличия, ни отсутствия чувства, будоражащего сознание людей на протяжении веков. Относился к нему настороженно и с большим сомнением, никому, кроме мамы, слова «люблю» в жизни не подарив ни разу. Он даже побаивался немного этого слова — «люблю»…

А Людочка, как выяснилось недавно, вообще была помешана на художниках — до такой степени, что все остальное ей было не важно, — что сделало ее образ в сознании Алексея совсем уж прозаическим. Да, наверное, именно после того, как он случайно обнаружил в одном из ящиков ее письменного стола целую кипу разнообразных рисунков, на которых Людочка была изображена обнаженной, она окончательно потеряла в его глазах то самое главное, что притягивает мужчину в женщине, — свою загадочность. Работы к тому же принадлежали разным кистям — поверхностного взгляда хватило на то, чтобы выделить как минимум трех, а то и четырех авторов. Какая уж тут загадочность…

Людочка о его находке так ничего и не узнала — у Алексея просто не возникло никаких вопросов по этому поводу и уж тем более желания выслушивать ее ненужные оправдания, уверения в том, что он единственный, которые, как он предполагал, непременно последовали бы. Что в очередной раз утвердило его в мысли — это не любовь. Была бы любовь, он бы, наверное, только и требовал от нее, чтобы она часами твердила свои глупые оправдания, буквально насилуя его сознание, только чтобы он в них поверил. И поверил бы, наверное, в конце концов, если бы это была любовь. Если опять же есть она на свете и не является литературной выдумкой, авторской собственностью, скажем, того же Шекспира. Только поди разберись — в те времена ведь и не было никакого закона о защите авторских прав. Может, поэтому и растиражировали ее, эту любовь, потому что ответственности не боялись.

Алексей усмехнулся: знала бы мама, до чего он дошел в своих умозаключениях!

— …так что ты ей обязательно позвони!

Она уже стояла возле раковины, намыливая губку, собираясь мыть посуду. Алексей поднялся, бережно, но настойчиво ее отстранил:

— Ты иди, мам, отдыхай. Я сам все помою. Теперь я твой, как говорится.

Мама улыбнулась старой — древней уже, можно сказать, шутке, которую Алексей принес домой, еще будучи школьником. Известный анекдот о том, как мужик устроил у себя дома для шикарной дамы романтический ужин со свечами и шампанским, а потом, когда на столе остались только пустые тарелки и пора было приступать к самому главному, услышал из уст своей захмелевшей подруги фразу: «Теперь ты мой!» Фразу, вполне подобающую дальнейшему развитию ситуации, однако истолковал ее мужик неправильно и возмутился, глядя на тарелки: «Сама мой, я ничего мыть не собираюсь, не за этим тебя вообще сюда звали». С тех пор анекдот бытовал в их семье в сильно укороченном виде, каждый раз вызывая улыбку на лице матери.

Она покорно отошла от раковины, позволив сыну заниматься совсем не мужской работой, которую не одобрил бы отец, — мытьем посуды. Но отец уже ушел в ночную смену, поэтому они могли себе это позволить.

— Я пойду, сынок, там «Санта-Барбара».