Колдунья - Сьюзен Флетчер Страница 5

Такой жребий уготован именно нам — «ведьмам» и «шлюхам». Я всю свою жизнь боялась прокалывателей, как и Кора. Она содрогалась, когда говорила о них. Она как будто становилась меньше, съеживалась от страха. «Есть участок на теле ведьмы, из которого не льется кровь, — шептала она, — об этом твердят попы. И прокалыватели тычут в таких, как мы, металлическими спицами, пытаясь найти это место…» Я спрашивала: «А они большие, эти спицы?» И она разводила руками на манер рыбака, рассказывающего байки.

«Дверь, — сказала Кора, — сквозь которую мы должны пройти».

Да.

Но почему именно так? Почему через такую боль? Я хочу, чтобы можно было найти горную вершину и там, среди облаков и прозрачного воздуха, закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон. Я хочу, чтобы смерть подобных мне была именно такой. Никаких веревок и спиц. Только ветер и знание того, что те, кого ты любишь, в безопасности, будут вспоминать тебя с нежностью, и так должно быть для всех нас.

Вот такой смерти я бы желала.

Но я не могу выбирать. Все уже решено за меня. Выбрано, как фрукт, что хозяйка приносит с рынка.

Почему огонь?

Я спросила об этом у тюремщика. Спросила у человека, который пришел осмотреть мои раны и перевязать их. Спросила у того, кого звали Стайр, — он всегда ненавидел «ведьм». Я спросила: «Почему огонь? Почему? Пожалуйста, только не огонь…» А Стайр некоторое время смотрел на меня сквозь решетку. Я упала перед ним на колени, я пресмыкалась, я умоляла. Но он поковырялся в зубах, медленно повернулся и вышел из комнаты со словами: «Я думаю, огонь будет очень кстати. Такая холодная погода… Это согреет город, тебе так не кажется?»

Я трясла решетку. Я грохотала железными запястьями о прутья и пинала ведро. Я кричала: «Только не огонь! Только не так!» и «Вернись! Вернись! Вернись!»

Я трясла и трясла решетку. Я слышала эхо своих слов и топот его ног, замирающий вдали.

Так что это будет огонь. Там, на улице, уже собирают дрова. Я слышу, как их волокут по снегу, как заколачивают гвозди. А здесь, в клетке, я смотрю на свою кожу. Я разглядываю все шрамы и веснушки. Чувствую свои кости и мну кожу на коленях так, что кости под ней щелкают и ходят туда-сюда. Слежу, как реки вен бегут по плечам и кистям. Дотрагиваюсь до самых нежных мест — на ногах и животе. До розовой складчатой кожи между пальцами ног.

Иной мир. Там, где они ждут.

Я люблю их — Кору и Сливу.

Но не хочу пока к ним. Не сейчас и не так.

* * *

Я дрожу этой ночью. Боюсь.

Этой ночью я дышу слишком часто. И хожу взад-вперед, взад-вперед. Вожу кулаком по решетке, так что костяшки болят и кровоточат, но эта боль говорит: «Ты жива», говорит, что по моим венам все еще струится кровь и тело работает как должно. Я бормочу под нос, и дыхание белыми облачками вырывается наружу, а когда я сижу, прижав колени к подбородку, то крепко держу ладонями ступни и цепенею, как задумавшийся ребенок. Я внушаю себе: «Тише», пытаюсь успокоиться, но ничего не получается. Прижимаюсь зажмуренными глазами к коленкам и думаю, что меня ждет мать, и кобыла, и горцы. «Ведь будет здорово увидеть их вновь! Так что успокойся!» — шепчу я, поглаживая себя.

Я боялась так сильно, что меня вырвало. Из-за этого я разрыдалась. Смотрела на испачканные руки, на перемазанные волосы и одежду, а когда тюремщик увидел, он обругал меня, добавив: «Ясное дело, отрыжка дьявола. Жалкая нечисть…» Как будто сам он из высшего света и чист как агнец. Я постаралась привести себя в порядок. Силилась взять себя в руки — но была так напугана той ночью. Я плакала и крепко обнимала сама себя, и меня снова рвало.

Больше всего я боюсь боли. Это ведь очень больно? Это, без сомнения, самая сильная боль из всех известных, и это медленная смерть, правда? И такая одинокая. Огонь… Одна только мысль о нем заставляет обхватывать себя руками и выть. Эхо вторит моему вою. Я слышу эхо и думаю: «Несчастное, несчастное создание, производящее этот звук», потому что это безнадежный, умирающий звук. Это вой избитого, искалеченного существа, для которого не осталось ни надежды, ни света. Ни друга.

Я дергаю цепи.

«Не дай мне умереть!»

«Не дай этому огню сожрать меня!»

Я раскачиваюсь взад-вперед, взад-вперед…

И все-таки. У меня есть утешение. Оно маленькое, но оно есть — я выдыхаю его в сложенные лодочкой ладони.

«Люди живы благодаря мне».

Так и есть. Они живы, потому что я спасла их, потому что послушалась голоса своей души, песни тела, голоса вселенной. Я послушалась своего лона, своего живота, своих грудей. Своих инстинктов. Воющего во мне волка. И сказала людям: «Скорее в Аппин». И: «Бегите! Бегите!» И они ушли. Я смотрела, как они бегут по снегу, с поднятыми юбками, с плотно примотанными к телу детьми, и думала: «Да! Спасайтесь! Проживите долгую жизнь».

Да. Эта мысль утешает меня. Она забирает страх и замедляет дыхание. Когда меня привяжут к столбу, я скажу: «Я спасла жизни», и это будет утешением, и языки пламени уже не будут пугать меня. А что, если это плата? Моя жизнь за их жизни? Что, если миру нужна моя маленькая жизнь с ее бесконечным одиночеством в обмен на триста жизней или даже больше? Я заплачу. Если это значит, что они живы, и что олень все еще бродит по склонам, и сельдь в заливе вспыхивает серебристыми боками на летнем солнце, и если это значит, что люди все еще играют на волынках и рассказывают легенды о воине Финне и его собаках и о Владыке островов, и если это значит, что вереск все еще колышется на ветру и он — он, он, тот, чьи волосы цветом подобны мокрому склону, — еще жив и исцелился от ран, тогда я заплачу эту цену. Да, заплачу.

Жив ли он? Я думаю, жив. В самые страшные свои часы я схожу с ума от мысли, что он может быть мертв, — но все же надеюсь, что жив. Я вижу его рядом с морем. На его боку примочка из хвоща и окопника. Он снимает ее и видит, что рана затягивается. Улыбается, думая: «Корраг», и возвращает компресс на место.

Ну вот, теперь я спокойна. Я вновь вижу его темно-рыжие волосы.

Я должна поспать. Отчасти это значит потерять последние часы, последние вздохи. Но в те минуты, когда я думаю о жизни, о любви, об олене с тонкими рогами, в голове у меня звучит голос Гормхул: «Тебя найдет человек».

Я думаю, он придет завтра. У меня остается все меньше дней.

Пусть он придет. Пусть сделает свое дело, даже если это причинит мне боль. Даже если его дело — просто бросить мне в лицо слово «ведьма» или «карга». Потому что я все еще жива. Те, кого я люблю, живы, — какую же боль можно мне причинить? Чего тут бояться?

Жизнь значит для нас не в пример больше, чем смерть. Жизнь — это то, что мы помним. Не то, как умирали наши любимые, а то, какими теплыми и сияющими были их глаза и как они прожили свой век.

Гостиница Аргайлл

Инверэри