Зима в раю - Елена Арсеньева Страница 5

Вот сейчас я заклею листок в конверт, проставлю адрес:Россия, Энск, Варварка, дом 2, квартира 2, Аксаковой Александре Константиновне.Надпишу письмо русскими буквами, потому что заведомо знаю: оно никогда ненайдет адресата. У меня ведь нет денег на марку, это раз. Во-вторых, Энск,возможно, еще и называется Энском, но улицу Варварку, конечно, ужепереименовали в честь какой-нибудь жуткой большевички, вроде той РозалииЗемлячки, о которой в Добрармии ходили кровавые легенды и которая сотнямирасстреливала из пулемета офицеров в Севастополе – собственноручно… Кроме того,я почти убежден, что ты тоже «переименована», в смысле, поменяла фамилию.Честное слово, я не возражаю! Прежде всего потому, что это бессмысленно, аглавное – даже если теперь ты зовешься мадам Вознесенская, я желаю тебесчастья. Я желаю тебе только счастья, где бы, с кем бы ты ни была. Лишь бы тыбыла жива!

Повторюсь: я понимаю, что ни жизнь, ни смерть моя для тебяуже давно ничего не значат. Строго говоря, я пишу это письмо даже не тебе,измученной и отчужденной Александре Аксаковой, а Сашеньке Русановой – тойсамой, которой я когда-то шептал на чернопрудненском катке в разгоревшееся отмороза ушко: «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила…» – икоторая однажды пришла к карточному шулеру Поликарпу Матрехину, чтобыприворожить жениха. И «приворожила» – на нашу с тобой общую беду и вечнуюразлуку.

Прощай, моя хорошая, моя бывшая жена, моя давняя любовь.Хочется сказать тебе хоть что-то еще, кроме сухого и безвозвратного «прощай»,но ничто нейдет в голову, кроме… кроме почему-то этих стихов:

В моем саду мерцают розы белые,

Мерцают розы белые и красные.

В моей душе дрожат мечты несмелые,

Стыдливые, но страстные.

С тобой познал я только раз, любимая,

То яркое, что счастьем называется, —

О тень моя, бесплотная, но зримая,

Любовь не забывается.

Моя любовь – пьяна, как гроздья спелые.

В моей душе – звучат призывы страстные.

В моем саду – сверкают розы белые

И ярко, ярко-красные.

Подпишусь так же, как подписывался в письмах с фронта, –твой муж Дмитрий Аксаков».

1937 год

– Мама, ты что это подхватилась ни свет ни заря?

Александра вздрогнула, обернулась.

Она-то думала, встанет самая первая, потому и кралась изспальни на цыпочках, опасаясь разбудить домашних, и вся сжималась, когдаскрипела под ногой половица. А поглядите-ка, люди добрые: Оля уже сидит,забившись в уголок возле кухонного стола, и перед ней стакан дымится, а натарелке, под горкой сметаны… Ах, что это? Неужели оладьи?

Александра чуть повернула голову: ну конечно, Любка у плитыстоит, ловко переворачивает на сковороде румяные кругляшки.

– Доброе утро.

Говорится это неразборчиво, почти не размыкая губ.

– И вам того же.

Ответ столь же невнятен и небрежен.

– Мама, налить тебе чаю? – Оля попыталась выбраться из-застола и как-то отвлечь двух женщин от взаимного созерцания и взаимнойненависти.

– Я сама.

Александра сунула под ворот халата растрепанную косу, чтобне мешала, и присела к столу. Грея руки о стакан, посмотрела на дочку. Оля ужеумыта, причесана (хотя что там причесывать-то, о Господи, с этими буби-кофамиили как их там зовут, нынешние новомодные стрижки?!), уже одета – только как-тостранно одета, в толстый свитер Шурки, в стеганую жилетку Константина Анатольевича,в которой тот выходит подметать опавшие листья или снег с крыльца и вокругдома.

– Куда это ты так вырядилась?

У Оли в глазах мелькает что-то – испуг, что ли? Оназамирает. Исподлобья глядит на мать – и молчит. Позади, на плите, перестаетскворчать сковорода. Александра чувствует, что Любка так и ест ее глазами. Ажспине больно.

– У нас сегодня субботник, – наконец выговаривает Оля.

– А, вон что, – кивает мать безразлично, принюхиваясь. Какойаромат издают оладьи, ну просто бо-жест-вен-ный! Как хочется взять хоть однуштучку, махнуть краешком по белоснежной горке сметаны…

Нельзя. Александра лучше всю оставшуюся жизнь будет грызтьодни плесневелые сухари, чем притронется хоть к чему-нибудь, что вышло из рукЛюбки.

Чтобы отвлечься, она начинает расспрашивать дочь, хотя,сказать по правде, ее очень мало интересуют всякие там комсомольские глупости:

– Ну и что сегодня? Едете на расчистку дорог? Разгрузкувагонов? Разбивку какого-нибудь сквера?

Оля как-то странно вздрагивает и заливается краской. Да чтотакое?! Стоп, стоп… В голову Александры вдруг проникает страшное подозрение. Ачто, если Оля врет? Если субботник – только предлог? А на самом деле онасобирается на тайное свидание?

С кем? А если с…

И тут же Александре становится стыдно. Ну, нет! Ни однанормальная женщина не отправится в таком нелепом виде на свидание, особенноОля, которая одежде придает большое, даже слишком большое значение. Но, честноговоря, Шуркин свитер еще совсем неплохо выглядит. Когда брат вернется(Александра произносит мысленно именно «когда», а не «если», потому что иначеэто будет предательством), он еще вполне сможет поносить свой свитер. Олянапялила его потому, что он ей страшно идет. Ее короткая стрижка в сочетании сосвитером смотрится отлично. Ну просто комсомолка с плаката «Все вступайте вОсоавиахим!».

Красивая девочка получилась. Правда, чрезмерно похожа наДмитрия (вот только глаза у нее карие, а не серые, ни в мать, ни в отца).Беспутный, легкомысленный Дмитрий Аксаков, сгинувший в безвестных даляхГражданской войны, не заслужил такой дочери! Ну что ж, зато ее заслужила она,Александра Аксакова, в девичестве Русанова.