Грешники и святые - Эмилия Остен Страница 5

— Да, святой отец.

— Может быть, в полдень? — предложил он.

— Чудесное время для исповеди.

— Тогда буду ждать вас в капелле, дочь моя.

Он отошел, оставив после себя слегка волнующий травяной запах.

Наша капелла втиснута в интерьер большого дома, как втискивают книгу среди других книг на полке, уже стоящих достаточно плотно: узкая и высокая, с вознесенной к небесам острой башенкой, чья крыша торчит над особняком Солари, будто опознавательный знак. Если подняться туда, наверх, и выглянуть в окошко, то можно увидеть вдалеке шпиль Сен-Шапель. Вместе с домом капеллу возвел архитектор, чье имя не сохранили семейные хроники, и было это век назад. За сотню лет дом один раз слегка перестраивали, однако выйти за уже положенные пределы не смогли. Париж разрастался стремительно, и вокруг давно подпирали нам бока чужие особняки. Наша улица вилась, как горная тропа, только гораздо более оживленная, чем обычно бывают такие тропы. Лишь в своих комнатах и в небольшом саду на задворках особняка можно было найти уединение.

Раньше я искала покоя и в капелле — никто из нас не отличается излишней набожностью, и я проводила долгие часы, сидя на полированной скамье и листая книги или слушая отца Августина, не опасаясь, что здесь меня потревожат. Однако после воцарения тут нового священника я заходила в капеллу лишь по необходимости. Хорошо, что сентябрь только начался, стояли еще погожие деньки, и можно проводить время в саду. Скоро придут холода, тогда мне останутся лишь мои комнаты.

Впрочем, когда станет по-настоящему холодно, меня здесь уже не будет.

Я входила в капеллу за несколько минут до полудня, и солнце, пробравшееся в узкие витражные окна под потолком, разложило на полу теплые листы света — малиновые, синие, дрожаще-серебряные. Капелла у нас красивая. Тонкие росписи на стенах — вот ангел со взъерошенными ветром крылами склонил голову перед замершей в удивлении Марией, и лилия — словно сталь в его руке; вот Святой Дух воспарил в расходящихся лучах; вот та же Мария плачет над худым, вытянутым в смертной муке телом Христовым: Смотрят со стен святые, и полны печали или радости их глаза. Но самое мое любимое изображение — на правой стене: глядит на меня со спины побежденного дракона святая Маргарита Антиохийская. Ее голова запрокинута к небесам, тонкие руки протянуты к Господу, не видному за облаками, всемогущему и милостивому. Светлые волосы вьются, словно стебли плюща, и поверженный дракон задумчив и печален. Ах, как же близок мне взгляд этой дочери языческого священника, которую не сломили пытки огнем и водой! Как много вижу я в ее глазах цвета индиго, как много скрытого за изображением, созданным умелой рукой художника. Сколько часов я провела здесь, а ее пальцы все так же тянулись и тянулись к светлому и недостижимому небу.

Отец де Шато сидел на первой скамье, погруженный в чтение требника. Я подошла и увидела, как он шевелит губами, а глаза его полузакрыты. Моя тень коснулась кончиков его сапог, выглядывавших из-под сутаны, и лишь тогда он поднял голову. Моргнул, закрыл требник. И слегка улыбнулся.

— Я думала, вы будете ждать меня в исповедальне, — сказала я.

Он молча указал в нужную сторону. Я развернулась и отошла, чувствуя спиной его чужое присутствие.

Исповедальня — деревянная будка, разделенная надвое, — вся пропахла старым дубом. Я устроилась на скамье, привычно перебирая своих героев на стенах, созданных воображением и причудливо бегущими линиями, что живут внутри древесины. Удивленный лесовик глядит на меня, вытянув нос, и рыцарь сражается за честь прекрасной дамы, и солнце встает над холмами.

Скрипнула скамья, поднялась заслонка. Отец Реми не закрыл дверь со своей стороны, и солнце упало на мое лицо небольшими квадратиками.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.

— Что желаешь исповедовать ты перед Богом, дочь моя?

Сейчас, когда я не видела его, а слышала лишь его голос, растущий в деревянном пространстве, словно листва, мне стало немного легче. Никому не могу я рассказать то, что у меня на душе; оно запаяно, закрыто смертными печатями и не разомкнётся, пока не придет время. Мне все равно, что думают по этому поводу клирики, с Господом же мы поговорим отдельно. И не теперь.

Для священников у меня имелся в запасе небольшой список грехов, которые легко и приятно отпускать в предобеденные часы.

— Я не слишком добра к своей мачехе, графине де Солари.

Это знают все, это и так видно — никакой тайны, все начистоту. Я почувствовала, что отец Реми шевельнулся за разделявшей нас тонкой перегородкой.

— Почему так происходит?

— Она не слишком умна и терпеть не может меня. — Чистая правда. — Она считает, что отец излишне потакает мне, и ревнует. Когда моя мать умерла, отец недолго горевал по ней и после соблюдения положенного траура женился на другой. Мне тогда исполнилось двенадцать, и я восприняла это излишне болезненно.

Ни капли лжи, пусть он это почувствует. Я закрыла глаза и вспомнила: коридоры нашего замка в Шампани, казавшиеся мне тогда громадными, передвижение незнакомых людей, тогда еще чужую женщину рядом с отцом. Я смотрела, как он держал ее за руку, и поверить не могла. В их первую брачную ночь в графской постели оказался целый выводок лягушек.

Я шевельнулась, и квадратик солнца лег мне на правое веко.

— Я и вправду не слишком ее люблю.

— Отец стал любить вас меньше из-за того, что женился?

— Сначала мне казалось, что да. Потом я поняла, что его любовь никуда не исчезла. Но к тому времени я уже не смогла научиться любить его новую жену.

— Никого нельзя заставить любить, — произнес отец Реми, и я открыла глаза.

Солнце немедленно воспользовалось этим и укололо в зрачок; я дернула головой.

— А где же проповедь о том, что я должна немедленно воспылать к ней любовью и больше никогда не допускать плохих и греховных мыслей?

— Дочь моя, — вкрадчиво сказал отец Реми, — если вы с двенадцати лет этому не выучились, то начинать, по-моему, бесполезно.

Я удивилась так, что не знала, что говорить дальше. Мне показалось, что он смеется за своей перегородкой, что там, в полутьме, расчерченной солнечными лучами, священник сидит, забросив ногу на ногу, и теребит подбородок, и смеется беззвучно. Как может он, неотесанный сельский кюре, говорить столь дерзко — не против меня, но против своего Бога? Я ожидала укора, увещеваний, проповеди о любви Христовой, но не этого лукавого тона, не фразы из арсенала мудреца.

— Вот с будущим мужем у вас есть шансы познать таинство взаимной любви, — продолжил отец Реми, так как я больше не произносила ни звука. — Великое таинство, дарованное лишь однажды, ибо истинная любовь — единственна. Наставила ли вас ваша мачеха в вопросах брака или же вы ждете наставлений?

— Моя мачеха, которую вы не советуете мне любить, святой отец, — сказала я, — предпочитает, чтобы я все узнала сама. И таинство любви, и таинство совокупления, ежели речь идет об этом. Она считает, что я покорюсь и приду просить у нее совета. Жестокая ошибка, и мне остается ее лишь пожалеть.