Тагир. Ребенок от второй жены - Яна Невинная Страница 5

Делаю шаг к выходу. Весь мой гнев улетучился, осталась лишь агония и чувство обреченности.

— Ты плохо расслышала?! Вон, я сказал! — яростный рык Тагира звучит повторно.

Вздрагиваю и быстро касаюсь ручки двери.

— Я? — растерянно спрашивает Лида.

Замираю, не понимая, что происходит. Это он ее выгонял, не меня? А затем раздается быстрый цокот ее десятисантиметровых шпилек. Отхожу от двери, давая ей пройти. Меня обдает запахом ее брендовых духов, глаза скользят по фигуре “песочные часы”, облегающей юбке с разрезом сбоку до середины бедра. Так вот каких девушек ты теперь предпочитаешь, да, Тагир?

Хлопок двери. Мы с Юсуповым остаемся наедине.

— Что тебе нужно, Булатова? — цедит он сквозь зубы, опирается о стул, скрещивает руки на груди, даже не пытаясь застегнуть расстегнутую не им рубашку.

Такая явная демонстрация меня коробит.

Молчу, пытаюсь зажечь пламя ярости, которым я пылала пять минут назад. Тяжело дышу, скольжу взглядом снизу вверх. Отполированные черные туфли, идеально ровные стрелки такого же цвета брюк, кожаный ремень без единой потертости, торс, обтянутый белой рубашкой, тело без единой складочки жира, даже сквозь ткань видно.

Только закатанные рукава и ослабленный узел галстука выбиваются из образа. Тишина. Никто из нас не говорит. Его руки, обвитые голубыми венами, напряжены. Помню, как я любила обводить каждую выпуклую голубую линию, мечтая пройтись по ним нежными касаниями губ.

Но нам было нельзя… Харам… Сейчас понимаю, как он меня берег. Не каждый мужчина в наше время блюдет честь девушки.

Зачем ты ищешь в нем что-то хорошее, Ясмина? Повторяю себе эти слова все эти годы непрерывно, надеясь, что когда-нибудь воспоминания канут в забвение, а привкус горечи и сожалений смоется счастьем… Которое так и не пришло к нашей семье даже спустя восемь лет.

— За что ты так со мной? Что плохого я сделала тебе?! — надрывается мой голос, когда я решаюсь заговорить и высказать ему всё, что наболело, покрылось язвами и наполнилось занозами.

Всхлипываю невольно, прикрываю рукой рот. Прикусываю ладонь, чтобы болью унять подступающие слезы.

Он молчит. Я не поднимаю глаз с его шеи, где бешено бьется жилка. В кабинете повисает напряженное молчание.

— Ты родилась, — спустя долгие минуты отвечает он зло.

— Ч-что? — обхватываю шею, сглатываю ком.

— Уходи, Ясмина. Уходи! От греха подальше… — падает в пустоту его агрессивная угроза.

— Ты не можешь меня уволить! — хриплю, по щекам текут слезы. — Это всё, что у нас есть. Ну почему… Почему ты появился снова… Не поступай так с нами! Мой отец умирает, Тагир. Моя работа хоть как-то держит нас на плаву…

— Если ты думаешь, что я причастен к твоему увольнению, то слишком преувеличиваешь свою значимость в моей жизни, — холодно осекает мою истерику.

— Но… — возражаю, стискиваю кулаки и решительно делаю шаг вперед.

Больше у меня не будет другой возможности встретиться с ним лицом к лицу, но он перебивает.

— А насчет ваших семейных проблем, Ясмина, — угрожающе понижает тон, лицо его смурнеет. — Твой отец знает. Стоит ему принять мое предложение, и больше у вас проблем не будет.

Его слова прибивают меня к месту. О чем он говорит? Какое предложение?…

— Не понимаю, — мой голос дрожит, горло перехватывает обручем рези.

— Ну да, я не удивлен, — фыркает презрительно. — Ты всегда ничего не понимаешь, не знаешь. Псевдоневинная овечка.

Его слова оглушают, к лицу приливает кровь от стыда. Непонятного, жалящего до глубины души.

— За что ты… Аслан не мог так поступить, Тагир. Вы ведь были друзьями, — беру себя в руки и прерывающимся от эмоций голосом пытаюсь вразумить его, поверить.

Вот только для чего? Разве это вернет прошлое? И ненависть моя никуда не денется. Но саднящее в груди чувство справедливости и обиды за брата не дает покоя, требует правды и возмездия.

— Мы не будем это обсуждать, — отрезает все мои порывы на корню, — Задача твоей семьи — переписать на меня земли.

— Земли? — непонимающе переспрашиваю.

— Реши этот вопрос, Булатова, — жесткий тон. — И тогда твой отец будет жить.

Его слова звучат двусмысленно, будто он не об операции говорит, а о том, что сам моего отца и… Убьет… Растерянно смотрю на него, но весь его вид говорит о нежелании дальше обсуждать эту тему. О чем он говорит, папа? Ты ведь даже сказать мне об этом не в силах. Да и посмею ли я потревожить тебя в тяжелом состоянии. Может, мама знает?…

— А увольнение? — наступаю себе на горло, морально встаю перед ним на колени, подставляя шею хищнику, словно жертва.

Так надо, Ясмина, так надо. Ты должна вытерпеть всё ради своей семьи. Тебя учили с детства, что родная кровь — это всё, что имеет значение в нашей жизни. Ты — ничто, ты — род.

— Я не занимаюсь проблемами рядовых сотрудников, — отвечает пренебрежительно, верхняя губа дергается, словно он сдерживает себя, чтобы не оскалиться. Вздрагиваю, словно от хлесткого удара. — Так что вопросы твоего увольнения не ко мне. У тебя есть собственное начальство, с них и спрос.

Никогда не думала, что он может унизить меня сильнее. Чувство отверженности наполняет каждую клеточку тела, каждый вдох дается с трудом. Задыхаюсь от нехватки кислорода, тяжело дышу, не в силах вымолвить ни слова. Гнев от унижения поднимается волнами снизу вверх, опаляя щеки кровью. Стискиваю кулаки, глядя в его надменное, высеченное временем лицо.

— Я тебя услышала, — произношу, скрипя зубами.

Челюсть моя, казалось, онемела, а виски заломило стреляющей болью. Кидаю последний, уже ничего не выражающий взгляд на Тагира и молча разворачиваюсь, чувствуя, как волосы хлещут меня по щеке. Не позволяю себе раскричаться, но, когда выхожу из кабинета, не могу сдержаться и с силой хлопаю дверью. И этот гул разносится по коридору, заставляя меня вздрогнуть.

— Вы уже закончили, Ясмин? — подрывается ко мне стоящая неподалеку Лида.

Она отталкивается от стены и смотрит на меня с вопросом в глазах. Мне тяжело настолько, будто кто-то придавил меня сверху бетоном. Но я делаю первый шаг, второй… Иду, превозмогая душевную саднящую боль, не глядя на секретаря.

Прохожу мимо нее, и в нос мне снова ударяет тот аромат. Он подстегивает уходить прочь быстрее, пробуждает во мне ту откровенную сцену, которая занозой впивается в мое сознание, словно говорит: “Ты чужая, чужая, чужая… Никчемная…”

Чем глубже я падаю в яму былых воспоминаний, тем чаще вспоминаю самые ужасные моменты прошлого. Боль, агонию, предательство…

До того погружаюсь в себя, что не замечаю ступеньку последнего лестничного пролета, спотыкаюсь и падаю на пол. Колени саднят, ладони горят, а душа ноет, но физическая боль отрезвляет.