Гусарский монастырь - Сергей Минцлов Страница 49

Против середины большого общего стола поставили маленький, и Возницын встал за ним.

— Каспада публикум! — возгласил он, подражая выговору и жестам немцев — содержателей разных заведений. — Имей честь представить вам мой знаменитый, единственный во всем мире и в средней Америк паноптикум. Имею за него медали от короля Патагонского, королевы иерихонской и Дон Кихота Ламанчского. Одобрен учеными, особливо покойными и всеми коновалами. Один ученый застрелился из-за него от зависти, два отравились и семь с ума сошло…

Смех обежал зрителей: Возницын сразу сумел заинтересовать всех.

— Начинаю показывать! — Он нагнулся и стал рыться в корзине, стоявшей у его ног.

— Кирпич из Вавилонской башни! — выкрикнул он, подымая кусок кирпича, только что вывороченный им из фундамента дома. — С самой верхушки: был на третьем небе!

— Часть древа познания добра и зла! — Он поднял над головой под общий смех березовое полено. — Пятна на нем от слюнок Евы, которые текли, когда змий соблазнял ее!

— Вода всемирного потопа! — продолжал он, выливая на пол воду из стакана. — Плескалась об Арарат, когда к нему подъезжал Ной!

— Фиговый листок Евы до грехопадения! — Зрители увидали свежий березовый листок. — Он же после грехопадения! — Над головой Возницына показался огромный лопух.

Хохот и топанье ног прервали на несколько мгновений слова Возницына. Он ждал с планшеткой из дамского платья в руке, отысканной в куче мусора около дома.

— Ус кита, проглотившего Иону! — все так же невозмутимо серьезно произнес он, как только все угомонились. — Сам кит сдох, усы завещал нашему паноптикуму. Документы о том хранятся у римского папы!

— Плешь Ноя в натуральную величину! — Он неожиданно ухватил стоявшего сбоку и ухмылявшегося Гаврилу Васильевича, подтащил к себе и нагнул ему голову так, что лысина его предстала перед публикой во всей красе.

— Часть лестницы, которую Иаков видел во сне! Остальная сгрызена паломниками для избавления от зубной боли! — Возницын водрузил на столике обломок с двумя ступеньками. — На нижней ступеньке стоял ангел, на верхней два архангела. Трубы лежали на третьей, но Илья-пророк захватил ее с собой на небо: дерево в пустыне дорого.

— Частицы жены Лота! — он широкой струйкой пустил белую соль из сжатого кулака, затем поднял над головой огромный, потемневший коренной зуб лошади.

— Зуб Ксантиппы, который она имела против Сократа!

Публика уже не хохотала, а ревела, катаясь на стульях; Возницын кричал в свою очередь.

Из корзины появилось наполовину откушенное антоновское яблоко.

— Яблоко Париса, недоеденное Венерой!

— Камни преткновения, упоминаемые в Священном Писании! — Он показал пару здоровенных булыжин. — Об один споткнулся Наполеон под Москвой, об другой Пугачев на Яике!

Возницын с помощью Гаврилы Васильевича вытащил из мешка за шиворот эскадронного любимца — черного кота.

— Черная кошка, пробежавшая между Жозефиной и Наполеоном!

Он разжал руку, и кот стремглав кинулся удирать из залы.

— Внимание: особо редкая реликвия, каспада! — торжественно заявил Возницын, показывая медную песочницу и вытряхивая из нее содержимое. — Песок из Мафусаила в последние годы его жизни!… Паноптикум закрывается до следующий раз!

Возницын раскланялся, как балетная танцовщица, и послал аплодировавшей, топавшей и кричавшей «фора» публике воздушный поцелуй.

— Но, позвольте, это же балаган?! — вопил в истошный голос Заводчиков.

— Плати, плати! — кричали с разных сторон голоса. — Фора Возницын! Дрянь гамбургский паноптикум против его!

Костиц встал и замахал рукой.

— Отцы и братия, кому платить? — спросил он, крутя ус, когда шум несколько стих.

— Заводчикову! Заводчикову! — дружно ответили все.

Костиц подозвал вестовых и указал на бутылки. Захлопали в потолок пробки и, несмотря на протесты и возмущение Николая Николаевича, Гавриле Васильевичу было приказано счет за шампанское подать ему.

— Извольте, что же, я подчиняюсь, я заплачу! — чуть не плача, говорил скупой Заводчиков. — Но ведь это же неправильно?… Что он такое показывал? Зуб лошади, а говорит, что Ксантиппы?…

— Сыне! — прервал его Костиц. — Древом быть можешь, но расписываться в том не следует!

В зал вошел радостный, что весеннее утро, Светицкий.

Его сейчас же посвятили во все происходившее и вручили стакан шампанского.

— Что вы какой-то странный? — спросил, приглядываясь к нему, Курденко.

— Женюсь… — шепнул ему на ухо Светицкий.

— Да ну?! На ком?

— На Леониде Николаевне…

— Это вы вправду?

— В самую настоящую!

— Сыны, шептаться за столом нельзя: несть тайн в монастыре! — во всеуслышание заявил Костиц.

— Можно сказать? — спросил Курденко.

— Можно!

— Господа… Позвольте предложить тост! — произнес, поднявшись, Курденко. — За здоровье жениха и невесты — Дмитрия Назаровича и Леониды Николаевны… Ура!

Отзыва не было; весь стол словно оцепенел на одно мгновенье, затем все вскочили и окружили Светицкого.

— Правда? Шутка или нет? — послышались вопросы.

— Правда… — ответил всем сразу Светицкий; ему было неприятно, что товарищи так странно встретили весть о его женитьбе и не поздравляли, а будто бы в глубине души удивлялись ей.

Первым почувствовал неловкость положения и спохватился Радугин.

— Кому ваша женитьба радость, а нам нет! — сказал он. — Мы теряем товарища. Вечная память отцу-звонарю! — Он поднял стакан с грустным видом.

— И да здравствует новый Светицкий! — подхватил Возницын.

Дружное «ура» загремело в зале; руки со стаканами потянулись чокаться к Светицкому.

— Изменник ты, но дай тебе Божечка счастья! — проговорил Костиц, расправив усы и целуясь с молодым женихом. Его примеру последовали и остальные.

— За Леониду Николаевну! — крикнул Курденко, и этот тост был подхвачен с еще большим восторгом.

Благодарный Светицкий так чокнулся с приятелем, что стакан чуть не разлетелся на куски в его руках, и от души опять расцеловался с ним.

Костиц послал за трубачами, и вплоть до ночи гремел на всю Рязань мальчишник в гусарском «монастыре».