В погоне за счастьем - Дуглас Кеннеди Страница 49

У меня даже название было готово: «Заблудившаяся». В голове был выстроен и примерный план повествования. Чего не было — так это воли и желания сесть и написать рассказ. Работа в журнале все больше тяготила меня. Каждый вечер я приезжала домой в семь, выжатая как лимон. После восьмичасового чтения чужих историй мне меньше всего хотелось садиться за свою. Так что я начала привычную игру в «откладывание на завтра» — сейчас у меня нет сих даже на то, чтобы открыть машинку, поэтому завтра встану в шесть утра и до работы напишу три сотни слов. Но утром зво будильник, и я переворачивалась на другой бок и спала до подовины девятого. Возвращаясь вечером домой, я опять чувствовала себя разбитой и думать не могла о своем рассказе. Бывали вечера, когда из меня так и фонтанировала энергия, но я находила ей лучшее применение. Скажем, шла на двойной сеанс фильмов Говарда Хоукса в Академии музыки на 14-й улице. Или проводила вечер в обнимку с пухлым романом Уильяма Айриша. Или мне вдруг втемяшивалось, что ванная срочно нуждается в уборке… В выходные было еще хуже. Я просыпалась в субботу утром, исполненная решимости провести четыре часа за машинкой. Я садилась к столу. Печатала предложение. Ненавидела его. Вырывала бумагу из машинки. Заправляла в каретку следующий лист. Мне удавалось напечатать два, а то и три предложения, прежде чем порванный лист бумаги летел в корзину.

После этого я принимала решение отправиться на прогулку. Или выпить кофе в кафе «Реджио» на Бликер-стрит. Или же съездить в музей Метрополитен. Или сходить на утренний сеанс в кинотеатр «Аполло» на 42-й улице, на какой-нибудь зарубежный фильм. Среди неотложных мероприятий всплывал вдруг и поход в прачечную. Или любая другая работа по дому, которая отвлекла бы от пишущей машинки.

Так продолжалось несколько месяцев. Каждый раз, когда Эрии спрашивал, как продвигается работа над рассказом, я говорила, что все идет по плану, хотя и не так быстро. Он молчал, зато красноречив был его скептический взгляд. Конечно, он понимал, что я обманываю его. И это лишь усугубляло мое чувство вины, поскольку я никогда не обманывала брата. Но что я могла ему сказать? Что потеряла всякую веру в свои способности, что не могу заставить ceбя сложить предложение, не говоря уже о целом рассказе? Или что теперь мне совершенно ясно, что я писатель одного рассказа и больше мне нечего сказать людям?

В конце концов я все-таки призналась Эрику. Это был День благодарения 1946 года. Как и в прошлом году, мы с братом встретились за ланчем «У Люхова». Только на этот раз я не была влюблена. Вместо этого меня терзали разочарования: в работе, в жизни… и, что самое ужасное, в себе.

Как и в прошлом году, Эрик заказал бутылку игристого вина. Когда официант наполнил бокалы, Эрик провозгласил тост:

За твой будущий рассказ.

Я опустила свой бокал и расслышала собственный голос:

Нет никакого рассказа, Эрик. И ты это знаешь.

Да. Я знаю.

Ты давно об этом знаешь.

Он кивнул.

Тогда почему молчал?

Потому что все писатели знают, что такое творческий кризис. И это совсем не то, о чем хочется говорить с кем бы то ни было.

Я чувствую себя неудачницей, — сказала я, сглотнув подступивший ком.

А вот это глупо, Эс.

Может, и глупо, но это правда. Я провалила свою карьеру в «Лайф». Мне не следовало соглашаться на работу в «Субботе/Воскресенье». А теперь я еще и не могу писать. И весь мой литературный багаж будет состоять из одного-единственного рассказа, опубликованного, когда мне было двадцать четыре.

Эрик глотнул вина и улыбнулся:

Ты думаешь, в этом есть хоть немного мелодрамы?

Я хочу мелодрамы.

Хорошо. Только я предпочитаю тебя в образе Бет Дэвис, а не Кэтрин Хепберн.

Господи, ты говоришь, как он.

Все еще думаешь о нем?

Только сегодня.

Кажется, сегодня годовщина.

Я поморщилась:

Очень тактично с твоей стороны.

Ты права. Извини.

Иногда ты бываешь жесток ко мне.

Только потому, что ты сама слишком жестока к себе. Как бы то ни было, это не критика. Всего лишь конструктивное поддразнивание: попытка взбодрить тебя. В общем, хватит истязать себя мыслями о том, что ты не можешь писать. Если тебе есть о чем писать, пиши. Если нет… это тоже не конец света. По крайней мере, я так для себя решил с недавних пор.

Ты ведь не отказался от своей пьесы?

Он уставился в свой бокал, потом (как всегда) потянулся за сигаретой и спичками. Закурил, но по-прежнему избегал смотреть на меня.

Нет никакой пьесы.

Я не понимаю…

На самом деле все очень просто. Пьесы, которую я писал последние два года, не существует.

Но почему?

Потому что я так ничего и не написал.

Я попыталась скрыть свое потрясение. Мне это не удалось.

Совсем ничего? — тихо спросила я.

Он закусил губу.

Ни слова, — ответил он.

Что случилось?

Он пожал плечами:

Наверное, для каждого есть свой предел неудач. Семь отвергнутых пьес — для меня этого достаточно.

Все меняется. Вкусы меняются. Будем надеяться, ты опять сможешь отправиться в путешествие.

И кто же мне это говорит? Поистине врачу, исцелися сам.

Ты знаешь, как трудно следовать собственным советам.

Ладно, тогда слушай мой совет. Кончай заниматься самобичиванием. Убери машинку подальше, пока действительно не будешь готова снова подойти к ней.

Я больше никогда не подойду к ней.

Слушай, перестань говорить, как я. Тем более что ты подойдешь к ней обязательно.

Откуда в тебе такая уверенность?

Потому что тебе самой захочется. Я в этом не сомневаюся И потому что ты переболеешь им.

Я уже переболела.

Нет, Эс. Он все еще рядом, мучает тебя. Я же вижу.

Неужели это было так заметно? Неужели все это можно было прочесть по моему лицу? После той открытки от Джека я поклялась выбросить его из головы, выгнать из своей жизни раз и навсегда. Поначалу я была так зла на него и обижена его скупым ответом, что мне ничего не стоило вычеркнуть его из памяти как досадную ошибку. Да как он посмел отделаться этим идиотским «прости» в ответ на три десятка моих писем? Он оскорбил меня, унизил, обошелся со мной как с дешевкой. Вновь и вновь я вспоминала себя у ворот бруклинских верфей, когда предупреждала его о том, чтобы он даже не думал разбить мое сердце. Снова и снова я слышала слова Джека о том, что он любит меня. Как же я могла быть такой наивной, такой «зеленой»?

Злость — хорошее лекарство от сердечной боли, особенно если тебя здорово обидели. Именно злость помогла мне продержаться все эти долгие месяцы. Помогла преодолеть комплекс отвергнутой женщины. Да, я совершила грандиозную ошибку. Как и предсказывал Эрик, Джек Малоун оказался ненадежным типом, донжуаном в гимнастерке. Если бы только у него хватило благородства (или смелости) написать мне сразу, что никакого будущего у нас быть не может. Если бы только он не манил меня напрасной надеждой. Если бы только я не была такой романтической дурой.