Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни Страница 49

– Я так тебе благодарна за этот знак любви.

Филип был не в том состоянии, когда придают значение таким тонкостям. Он думал о сложном пути, который пришлось преодолеть фамильной драгоценности, чтобы вовремя попасть из Сан-Франциско к нему в руки в Палермо. Вспомнил он и о милой Мэри-Джейн, удовлетворившейся кратким искренним признанием и безропотно освободившей его от данного слова.

Теперь для него открывались врата нового рая; страсть, толкавшая его к Аннализе, заставила померкнуть печальный и жертвенный взгляд Мэри-Джейн. Он решил, что все закончилось наилучшим образом, и никогда бы не признал, что страсть – это эгоистическое и жестокое чувство, проявляющееся в безоговорочном обладании и исключающее жалость, нежность, человеческое сочувствие к тем, кто находится вне магического круга.

Ему хватало Аннализы с ее волнующим телом, кожей, позолоченной солнцем, и тревожащими душу загадками, мелькающими в ее сумрачном взгляде. Он осторожно взял перстень с сапфиром и надел ей на палец, на котором уже блестело венчальное кольцо.

– Вот теперь ты действительно моя жена, – торжественно провозгласил он, – Аннализа Брайан Сайева ди Монреале.

Потом он поднял ее на руки, пересек гостиную и уложил на постель в спальне для новобрачных.

Она позволила ему целовать и ласкать себя, но то, что она чувствовала, уже не было, как в первый раз, неукротимой страстью и мучительным кипением крови. Угасло безумное желание бросить вызов, сплести триумфальный венок и украсить им праздник своей юности. И вспышки румянца сошли с ее лица.

Ей было страшно сравнивать, она боялась, что повторится разочарование, пережитое в первый раз. Все ясно сознавая, она спокойно и старательно отвечала на его поцелуи и пыталась ему помочь, но это было невозможно, немыслимо, все равно, как если бы человек в здравом уме попытался проследить логику сумасшедшего. Не было больше греха, не было чувства вины, но что-то в ней надломилось, стыд и неприятие завладели ее душой. Было какое-то несовершенство в их близости, ей казались нелепыми и карикатурными стоны и вздохи мужчины, с натужным пыхтением пытавшегося овладеть ею.

В первый раз это получилось как бы само собой. Все произошло очень быстро и торопливо, результат разочаровал ее, но это было просто. Даже слишком. А теперь вместо зарождающейся страсти она испытывала полное неприятие, судорожный и болезненный спазм, не позволявший совершиться совокуплению. Из глубин сознания, ей самой неведомых, выплыли и заполонили воображение ужасные образы насилия.

– Что с тобой? – Фил был внимателен и нежен, несмотря на разочарование.

– Прошу тебя, оставь меня одну. – Она плакала, униженная и потерянная.

– Как хочешь, – сквозь зубы согласился он, набрасывая на плечи кимоно.

Он вышел в гостиную. Что-то подобное ему приходилось раньше видеть в кино или читать, но ему и в голову не приходило, что это может случиться с ним самим.

Филип удержался от искушения хлопнуть дверью, уселся на диван перед огнем и зажег сигарету. Было в этой непредсказуемой девушке нечто, приводившее его в недоумение.

Он любил ее, его неудержимо влекло к ней. Чтобы на ней жениться в военное время, в чужой стране, ему пришлось просить вмешательства политиков и кардиналов, употребив на это все влияние, каким располагала его семья. А она теперь отказывает ему в его законном праве. В первый раз он даже усомнился в ее девственности, а после свадьбы она вдруг превратилась в недотрогу.

Он с тоской вспомнил о Мэри-Джейн, своей кроткой и послушной американской невесте, обожавшей его с такой трогательной готовностью. Но между двумя женщинами не могло быть никакого сравнения. Аннализа заключала в себе все: греховность и целомудрие, чистоту и бесстыдство, чувственный порыв и неприступность. Она была пляшущим огоньком, который никому никогда не дается в руки, который нельзя поймать и удержать. И, как переменчивое пламя, она была прекрасна. Ее можно было принять или отвергнуть, но невозможно было изменить.

Он швырнул окурок в камин, выпил бокал шампанского и вернулся в спальню.

– Ты простудишься, – сказал он с мягким упреком. Аннализа стояла у раскрытых балконных дверей. Ветер надувал шторы, как паруса. Филип бережно обнял ее за плечи. – Не делай так. – Он потянул ее назад, а свободной рукой закрыл двери.

– Мне очень жаль, Фил, – Аннализа смотрела на него сквозь слезы почти с испугом.

– Я хочу тебя, Аннализа, – умоляюще прошептал он, ведя ее к постели.

– Я тоже, – ответила она. Это было правдой: она не могла примириться с мыслью о том, что какой-то таинственный механизм встает на пути ее желания.

Филип был осторожен и решителен, он проник в нее с нежной силой, причинив ей боль, доходящую до самого сердца. Аннализа подавила крик и позволила ему заняться любовью с ее телом, но ощутила волнение лишь в тот момент, когда напряжение мужа разрешилось в ней и победная улыбка вновь заиграла на его губах.

– Вот видишь, ничего невозможного нет! – с гордостью заметил он.

– Не понимаю, что со мной случилось, – оправдывалась Аннализа. – Я так ждала этой ночи с тобой, и вдруг чего-то испугалась. – Его оргазм возбудил ее, глаза вновь засверкали желанием, щеки вспыхнули румянцем. – Мы могли бы начать сначала, – предложила она томным голосом сирены, – я знаю, все будет хорошо, все будет чудесно.

Она шептала эти слова, обжигая его губы, уши, шею жарким дыханием, с прежним пылом, совсем как в первый раз. Филип пытался удовлетворить ее со всей страстью, на какую был способен, но уже через несколько минут, показавшихся ей мигом, пресыщенный и усталый, вытянулся рядом с нею.

– Ну, теперь все в порядке? – самодовольно спросил он.

– Да, дорогой, все хорошо, – с поцелуем ответила она.

Аннализа солгала. После торопливого соития она чувствовала себя по-прежнему опустошенной, неудовлетворенной и постыдно одинокой.

– Мне скоро придется уехать, – сказал Филип. Он надел кимоно, и она тоже накинула пеньюар.

– Мне очень жаль, – это была новая ложь, бледная, неудачная попытка проявить участие. В действительности она испытывала смутное облегчение при мысли о скором отъезде мужа. Филип распахнул балконные двери: дыхание ночи стало спокойнее.