О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова Страница 48

— Спасибо, молодец. — И, не поднимая упавших билетов, отошла. За ассигнациями Сенька нагнулся сам, собрал их все, передал Илье. Он взял не кланяясь, краем глаза увидел бледное, застывшее лицо Маргитки с закушенными губами. Забившись в угол дивана, она ненавидящим взглядом смотрела на Настю.

— Иезус Мария… Настасья Яковлевна? Илья! Вы? Это вы?!

Все в комнате обернулись на этот возглас. Заволоцкий, бледный, с дрожащими губами, утративший свой лениво-презрительный вид, неловко поднимался из-за стола. Выйдя, он устремился к Насте, но на полпути остановился, повернулся к своему спутнику и срывающимся голосом сказал:

— Вот, Алеша… Вот она.

— Та самая?.. — прошептал молодой человек, невольно оглядываясь на висящий над роялем портрет. А Заволоцкий уже переводил глаза с Ильи на Настю, растерянно улыбался и спрашивал:

— Но… как же так? Откуда? Из каких степей далеких?.. Господи, как я мог не разглядеть, не узнать так долго…

— А вот я вас сразу узнала, Владислав Чеславыч, — спокойно сказала Настя. — Хоть и изменились сильно. Кудри утратили…

— Да что кудри, что кудри, Настасья Яковлевна! — всплеснул руками Заволоцкий, и Илья, удивленно переводящий глаза с жены на барина, только сейчас сообразил, кто находится перед ним.

Мать честная, сто лет прошло… Отчетливо вспомнился ледяной январский вечер, темный зал, отблески свечей, юноша-студент, смущенно читающий свои стихи, глаза Насти, совсем девчонки, восхищенно сжавшей руки. Кажется, она тогда первой и закричала: «Надо из этих стихов романс сделать!» И получились «Твои глаза бездонные», и он же, Илья, пел это целый сезон.

— Но, как же вы, Настасья Яковлевна? Куда же вы исчезли? Илья, как ты мог ее увезти из хора? Как мог уехать сам?! Видит бог, такого тенора, как у тебя, я больше не слышал нигде и никогда. Слышишь, Алеша, — нигде и никогда! Клянусь великой тенью Чайковского!

— Не трожьте покойников, Владислав Чеславыч, — проворчал Илья. — Теноров на Москве без меня немерено. Рассказали б лучше, сами-то как?

— Да что я… — Заволоцкий отвечал Илье, но не отрываясь смотрел на Настю, и она улыбалась ему глазами. — Что я… В молодости все казалось ветерком, столько было надежд и чаяний, столько прожектов, и вот… Извольте видеть: учитель бальных танцев. Попутно сотрудничаю в «Московском листке» вот с этой юной надеждой отечественной журналистики.

— Да что ж тут плохого? — Настя опустилась на стул, жестом пригласила Заволоцкого сесть рядом. — Это ведь дело, барышень обучать. И в газету писать тоже нужно, если с умом. А стихов больше не сочиняете?

— Ушли вы — и ушло вдохновение, — серьезно произнес Заволоцкий. — Поверьте, как только вы скрылись из Москвы, не смог выжать из себя ни строчки. Даже в университете в Татьянин день. Не так давно видел в магазине ноты нашего с вами романса, который вы только что пели. Разумеется, стоит имя другого автора, название — «Твои глаза зеленые», отчасти изменен текст… Купил как воспоминание о буйной юности. Пылится теперь на полке. А как Илья его пел, боже праведный!

— Он и сейчас не хуже поет, — сказала Настя, и Илью поразила нежность, скользнувшая в ее голосе. Он невольно взглянул на жену, поймал ее улыбку. Притворно нахмурившись, спросил:

— Нэ, со — мангэ тэбагав ваш лэскэ? ^[36]

— Сбага ^[37], Илья, — неожиданно ответил вместо Насти Заволоцкий, и Илья, смутившись, сообразил, что все студенты маслишинской развалюхи вполне сносно изъяснялись по-цыгански.

— Простите, Владислав Чеславыч… Не забыли романэс? ^[38]

— Кое-что помню. Я ведь часто бываю здесь и в других хорах, занимаюсь изучением цыганского искусства. Но что обо мне! Ты спой, пожалуйста. Мой друг такого, ручаюсь, никогда не слышал… да и не услышит более. Илья, ради бога, «Отойди, не гляди» вместе с Настасьей Яковлевной! Алеша, немедленно сюда!

Но тот уже и сам торопливо подошел, сел верхом на стул и по-детски опустил голову на кулаки. Настя положила руку на гриф гитары мужа. Илья вздохнул и взял аккорд. Перед тем как начать петь, покосился на диван и увидел, что ни Маргитки, ни Сеньки Паровоза нет в комнате.

На улице шел дождь. Невидимые капли стучали по листьям, тихое шуршание наполняло ночной воздух, трава блестела в свете окон. Стоя на крыльце, Маргитка куталась в шаль, с болезненной гримасой вслушивалась в поющие голоса.

— Поет, проклятый… С ней поет! С ней!

— А ты чего хотела? — Стоящий рядом Паровоз вытер мокрое от дождя лицо, усмехнулся. — Она ему жена, а ты кто?

Маргитка молча повернулась к нему. Сенька встретил ее прямым наглым взглядом:

— Думала — не узнаю?

— Да что ты знаешь? — попыталась усмехнуться Маргитка, но губы ее дрожали. Паровоз заметил это, нахмурился. Сказал уже без издевки, злым отрывистым голосом:

— Я ведь не слепой, промежду прочим. И на Калитниковском кладбище тож дела имею. Раз тебя увидел, раз — его. А потом и обоих. Никодим, старый черт, молчит, но вы ж в его хибаре не романцы складываете, поди.

Маргитка, стиснув зубы, упорно смотрела в темноту сада. Ее пальцы судорожно сжимали шаль у самого горла. Не глядя на Паровоза, она хрипло спросила:

— Тебе что до того?

— Спрашиваешь — что?! — Сенька взял ее за запястья, с силой развернул к себе. — А не боишься, что я твоему отцу скажу? Что цыгане твои узнают? Что жена его…

— Нет! — вырвалось у Маргитки. — Паровозик, брильянтовый! Не она только! Христа ради, только не Настька! Илья убьет меня, понимаешь? Убьет!

Семен молчал, улыбался, но лицо его было недобрым. Глядя в упор на парня, Маргитка сдавленно спросила:

— Что взамен хочешь, серебряный?

Семен, не переставая улыбаться, нагнулся к ней и прошептал несколько слов. Маргитка отпрянула как ошпаренная:

— На Хитровку?!

— Как знаешь. — Сенька потянулся всем телом, засвистел. — Ежели нет — прямо сей минут к твоему отцу иду. Иль к Настасье Яковлевне. Такую бабу грех дурить.

— Не ходи. — Маргитка снова стянула на груди шаль, прислонилась к мокрой стене дома. Сквозь зубы сказала: — Будь по-твоему. Мне терять нечего.

Паровоз молчал. Если бы Маргитка взглянула на него сейчас, она увидела бы, что первый вор Москвы изрядно растерян. Но Маргитка, не отрываясь, смотрела в темный сад. А в освещенном доме два голоса — сильный красивый тенор и серебряное меццо-сопрано — сплетаясь, тосковали: