Соль любви - Ирина Кисельгоф Страница 48

Меня еле оттащили, оторвали, отодрали от гроба. Я дралась руками и ногами, но устала. Почти сразу. Из меня тоже тонкой струйкой вытекала жизнь.

– Куда ты пошла?!

– Смотреть, что осталось из вещей моей матери. Надо забрать, пока не вынесли ее добро. Это мое право! Я наследница первой очереди! Понял?

– С ума сошла? Ты что, дрянь распоследняя?

Если бы не было объявленной истины, остался ли жив Гера? Сумела бы я тогда вылечить его сердце? Залепить своими губами, как пластырем, каждую рану, нанесенную ему жизнью. Влить в него каждый свой выдох, как таблетку нитроглицерина. Наложить на душу бинты, связанные из тепла моих рук. Не знаю. Не знаю, по силам ли мне было это. Ведь я любила только себя.

– Он ушел?

Я услышала за спиной чужой голос и обернулась. У порога гостиной стояла моя мать с двумя сумками в руках. Я и забыла, как она выглядит. Мы, оказывается, с ней тоже похожи. И внешне, и внутренне.

– У него есть другая женщина. Я чувствую. – Моя мать вдруг заплакала и села на сумку. – Ты знаешь, каково бывает, когда тебя не любят? Когда тебя забывают, как зонтик? Знаешь?

Она рыдала, сидя на сумке, безутешно и горько. Как все. Пока не успокоилась. Еле-еле.

– Что молчишь? Глазами лупаешь? – Моя мать с ненавистью вгляделась в мое лицо. – И ты меня ненавидишь! Все меня ненавидят! Все! А за что? Что я кому сделала? Скажешь ты мне или нет? Ну!

Всем требуется громоотвод. Я стала громоотводом для матери. Наверное, так нужно. Мы так и не сказали друг другу ни слова. Мне было все равно. Я ее забыла. Начисто. Мать ушла, высыпав из сумок вещи на пол в коридоре. Ушла, ссутулившись и еле волоча ноги. В огромное, хмурое пространство. Одна.

В нашей семье все были одни. Это семейное.

Я опустилась на бабушкин трухлявый диван. Мы всегда сидели там с Герой. Закрыла глаза и увидела черно-белый фильм своей жизни. Раньше я над этим смеялась, а теперь поняла. Так случается не только в кино, но и в жизни.

Я умирала от горя, когда от меня ушел отец, потом мать. Сейчас я не умерла, я просто перестала жить. Рядом со мной не осталось Геры, его живой души. Моей живой души.

Умирать от горя – это умирать от одиночества. Но постоянно умирать от одиночества устаешь. Ты просто идешь в огромном, хмуром пространстве, никуда не глядя. И люди тебе не нужны. И сам ты себе не нужен. И ничего не осталось. Только огромное, хмурое пространство. Я потерялась в нем. Заблудилась и не смогла найти дорогу. Пропала без следа. Меня не стало. И все.

Кто теперь откроет двери лица моего?

* * *

– Катюша, надо хоть что-нибудь съесть, – рядом со мной стояла Елена Станиславовна. Наша соседка. Гера давно дал ей запасной ключ от квартиры на всякий случай. Она приходила меня кормить. Я ничего не ела. Тогда она стала кормить попугаев.

– Съем, – говорила я каждый раз, чтобы меня оставили в покое.

И выбрасывала еду в мусоропровод. Меня тошнило от еды. От ее вида, от ее запаха. Еда воняла мерзостью и разложением. Я не могла пить горькую воду. В моем доме вся вода была горькой. Я пила ее, давилась, потом меня рвало. Каждый раз.

– Катя, перестань, – Елена Станиславовна вынула у меня из руки коробок спичек.

Она делала так всегда. Когда она уходила, я брала коробок спичек и переворачивала его снова и снова. Шмяк-шмяк. Шмяк-шмяк. Шмяк-шмяк. По старому кухонному столу с бежевыми ножками. До самого вечера. Потом ложилась в Герину кровать и не спала всю ночь. Я ни о чем не думала. Меня только раздражал звук старых напольных часов. В первую ночь после ухода Геры я вздрогнула от их боя. Пошла к себе в спальню и достала материальные точки отсчета моей жизни. У меня не осталось горячего сердца Геры, зато хранились ненужные знаки чужих сердец. Так получилось, что всю мою жизнь неодушевленные символы чужих сердец убивали живое сердце Геры, стирая мою память о нем. Раз за разом.

Живая протоплазма молчала, я не слышала ее совсем. Я стояла на каменном мосту тихой-тихой черной речки. Ни всплеска, ни отражения в темной воде. Я бросила чужие сердца в черную воду, одно беззвучно потонуло, а бумажное поплыло к своему собственному причалу. Я смотрела на его серую тень, пока она не скрылась из вида.

Придя домой, я села на пол у напольных часов. Прислонилась к ним, как в детстве. Я снова была в черном длинном коридоре без конца и края. В дырке вселенского бублика темной бабушкиной квартиры. И вдруг вспомнила: в странной дыре тороида нет привычных времени и пространства. В противоестественной дыре тороида все теряет смысл. Абсолютно все. Тогда я снова остановила маятник. Это было просто. Часы не стоило ломать. Время останавливается куда проще. Одним движением руки.

* * *

Я смотрела на синее небо, на белые облака, на солнце. Бог обещал, что Гера не уйдет. А он ушел. Значит, ветер – это ветер, облака – просто облака, а небо – всего лишь небо. Бог нигде не сидит. Бога не бывает.

Я наклонила голову над зеленой живой протоплазмой. Она шептала мне тихо и ласково:

– Выпьешь меня и станешь прозрачной. Выпьешь меня и станешь прозрачной. Словно вода. Совсем как я. Как я.

На меня упала тень и заслонила от солнца. Тень легла на чугунный парапет, на мост, на зеленую живую протоплазму огромным синим треугольником. Совсем как у маленького мальчика, задушенного собственными венами.

– Катя, у тебя умер дядя. Я не знал. Услышал сегодня.

– Выпьешь меня и станешь прозрачной, – шепнула зеленая протоплазма из-под моста.

– Как ты теперь?

– Выпьешь меня и станешь прозрачной, – шептала зеленая протоплазма.

– У тебя одни глаза остались.

Черная тень взяла меня за руку. Моя рука выскользнула из тени сама по себе и провела по ледяному насту чугунного парапета. Ледяной наст выскользнул из-под моей руки, сломав ноготь. Я посмотрела на палец. У края ногтевой пластинки в обе стороны растекалась кровь тонкой красной ниточкой. Почти незаметной.

Я ушла с каменного моста под ласковый, тихий шепот живой протоплазмы.

– Выпей меня и станешь прозрачной. Не могу тебя забыть. Выпей меня и станешь прозрачной. Все время думаю о тебе. Выпей меня и станешь прозрачной. Вместе. Навсегда.

Дома я сбросила черный лоскут со старого, тусклого зеркала и ударила по нему рукой. Оно разбилось легко. Без труда. Тогда я села в красную машину с узкой хищной мордой и поехала в другую жизнь.

Мне было жарко от палящего летнего солнца, и я сняла козырек и солнцезащитные очки. Колеса машины вязли в песке, а вокруг высились старые горы, сморщенные временем и разрушенные ветром. Я была в пути, в бесконечной, жаркой дороге без конца и края. В мире палящего солнца и свежего ветра, без единой крупинки пыли. Моя красная машина врезалась в твердь хрустального чистого воздуха, как в растопленное масло. Я была на верном пути. Я знала точно.