Тайна переписки - Валентин Маслюков Страница 47

Она не заглядывала далеко. Настоящее было так значительно, что не имелось ни времени, ни желания, ни просто возможности волноваться еще и о будущем. Два-три дня, неделя были сейчас самым большим сроком, который она могла постичь, охватить воображением — это и было сейчас будущее.

Будущее заключалось в близости. Она думала о постели постоянно: сегодня или завтра? Когда? Мысленно она уже отдалась Трескину, ей хотелось сделать этому человеку что-нибудь очень хорошее, отдать себя в полном значении слова. Она ждала только день, прислушиваясь, пытаясь различить то особое состояние, которое несомненно укажет ей, что день настал.

Когда Трескин предложил ужин в номере, Люда тотчас поняла, что больше ждать не приходится — вот оно. И хотя ощущение праздника, на которое она рассчитывала, не возникло, Люда почувствовала, что стало легче, — от одной уже только определенности. Трескин решил за нее сам, и ей не нужно было больше мучаться.

Немного смутило ее, что это был номер той самой гостиницы, где находилась контора Трескина. Это мешало праздничному настроению. Номер оказался крошечный и вызывал в памяти купе спального вагона. Технологичная мебель создавала ощущение железнодорожного уюта. Две кровати, имеющие связь через тумбочку. Затиснутый в угол, к окну, письменный стол; на нем сервирован легкий ужин. Двоим к столу не подсесть, а кровать, одна из двух, лишняя, отметила про себя Люда.

Трескин запер входную дверь, и Люда не оглянулась на щелчок замка.

На прикроватной тумбочке пламенели розы. Цветы напоминали о том, что это праздник. И она сказала:

— Какие свежие! — Склонилась, вдыхая аромат, поправила одну-две розы, в общем, сделала все то, что делают в таких случаях женщины.

Трескин был возбужден и говорлив, а Люда стала молчалива и почти не понимала его. Снова возникли в воображении купе и поезд, она пригубила вина, и, возможно, от этого поезд тихонечко тронулся и поехал. Она прислушивалась к ощущению, которое рождало в ней движение, а попутчик, кажется, и вовсе не замечал, что поезд постукивает по рельсам. Попутчик говорил, говорил, говорил, развлекая девушку; похоже, из-за превратностей дорожного знакомства он так и не удосужился спросить у нее имени.

— А знаешь, я всегда делил женщин на четыре категории, — сказал он вдруг неведомо для какой надобности. — На четыре: красотки, козочки, зайчики и жабы.

— Исчерпывающая классификация, — принужденно засмеялась Люда.

Наверное, Трескин хотел сказать, что встретил наконец женщину, которая значит для него так много, что всякие классификации становятся неуместны и не нужны — не возможны. Безусловно, что-то такое, в этом роде он и хотел сказать, но забыл. Сильные ощущения минуты заставили его забыть. А Люда, хоть и поняла, к чему речь, догадалась как будто, но в лихорадочном своем состоянии точно так же едва ли сохраняла способность к связному разговору — ничего не спросила.

Так что Трескин кончил говорить, и тогда оказалось, что Люда молчит, — он кончил и больше не говорит никто — тишина. Тишина эта несколько удивила Трескина. Он заерзал, оглядываясь в поисках человека, который мог бы поддержать разговор, но Люду при этом как будто во внимание не принял, слегка лишь задел ее косым взглядом.

Никто не заговорил.

Трескин встал и тронул Люду за плечо.

Люда послушно поднялась, и они перешли на кровать — уселись. Он поцеловал. Она закрыла глаза, ощущая сильное сердцебиение и ничего больше. Широкая рука его проникла снизу под маечку и начала там блуждать, поднимаясь вверх, коснулась груди, нашла остро вставший сосок… вниз скользнула, под пояс. Люда не шевелилась. Она ничего не ощущала, кроме того, что у Трескина шершавая ладонь. Он начал снимать маечку, она вскинула руки, чтобы помочь ему, но когда осталась нагой, закрыла груди руками, сложив их крест-накрест. Наверное, это не следовало делать, она подумала, что Трескин сочтет ее жеманницей, но поздно было уж что-то менять. Он не стал разнимать руки, а взялся за брюки, расстегнул и начал стягивать — она позволила и это. Брюки сползли на колени, тогда, все так же молча, с легким взволнованным пыхтением, он спохватился снять сандалии.

Она осталась только в трусиках. Это были праздничные кружевные трусики, которые прикрывали совсем немного — самое лоно. Такие трусики женщины не носят изо дня в день.

— Подожди, — шепнула она вдруг, когда Трескин взялся за последнее. Он не послушался, она гибко вывернулась: — Подожди!

Трескин удивился, явилось у него подозрение, что можно обидеться. Долго не раздумывая, однако, он попробовал еще раз ухватить за талию, Люда прогнулась с неожиданным проворством и отодвинулась. Тогда он подумал, что прежде, чем это произойдет, она захочет поставить условие — ничего другого в голову не приходило.

— Подожди, — попросила Люда еще раз.

Трескин ждал, сдерживая себя.

Сначала она сидела на краю кровати, опустив голову, словно задумалась, а затем забралась на постель и сложила под себя ноги. Поджарые икры напряглись, но, кажется, Люда не испытывала в этой позе затруднений; чуть отвернувшись, она прислонилась плечом к стене, руками снова прикрыла груди, веки опустились. Так она замерла, забылась.

Трескин понял, что это красиво. Тонкий стан индийской танцовщицы, переплетение сильных ног. Кисти рук не покоились на груди безжизненно, в длинных пальцах угадывались самостоятельность и норов — безымянный подогнулся и замер, независимый от других, и пясть переломилась — Люда не замечала этого. Глаза ее были закрыты, и на лицо легла печать отрешенности.

Трескин подумал, что Люда изображает все это нарочно для него. Ему стало приятно, и начало возвращаться возбуждение. Осторожно — на пробу — он тронул колено, но услышал все то же: