Очень женская проза - Виктория Беляева Страница 47

– Пиво? Утром? – в ужасе вскричала Маша. – Я не алкоголик, я не буду опохмеляться…

Но Маше было плохо, и пиво было кстати.

– Здорово у тебя, – отметил Костя, озираясь по сторонам.

Домом своим Маша гордилась.

Стояла здесь совсем простая мебель, но много было такого, чего не найдешь ни в каких других домах. Были розами расшитые занавески, было много хитро связанных кружев. Постель с подзором, который давным-давно, в юности, вязала баба Валя, с доброй дюжиной думок, вышитых четырьмя поколениями Щербининых, с покрывалом, над которым Маша просидела всю зиму.

Были иконы бабушки Маши, убранные полотенцами Маши-маленькой, был шелком шитый на стене ковер – натюрморт с пионами, словно засвеченный избытком солнца: белые лепестки шевелились от ветра. Было много цветов, много старого фарфора, которого давно не отыщешь ни в продаже, ни в домах, шкатулки, безделушки, фигурки мускулистых спортсменок…

– Кукольный домик, – заключил Костя. Маша обиделась.

– Слишком белый, – пояснил Костя. – Непонятно, как здесь можно жить. Любая пылинка на виду.

– У меня нет пылинок, – буркнула Маша. Когда Машина голова перестала кружиться, Костя повел ее не улицу. Маша шла рядом с ним и внимательно себя слушала – что она чувствует, идя по улице рядом с симпатичным парнем? Чувствовалось что-то вполне приятное. Оба были в белых брюках и голубых футболках и гармонировали друг с другом. И было бы совсем хорошо, кабы не думать, что придет вечер и надо будет что-то решать.

А вечер пришел незаметно. Засветло вернулись домой, сели смотреть детективный сериал. Не досмотрели.

Маша все время ждала, что вот сейчас он спросит: ты что, до сих пор целоваться не умеешь? Целовалась Маша отвратительно, не говоря уже о чем-то большем.

Но Костя ни о чем не спрашивал. Он так самозабвенно сопел, что было ясно – его вполне устраивало, как целуется Маша. Его устроило и все остальное.

«Не может быть, – не верила себе Маша, – он просто делает вид, что не замечает…» Но в конце концов пришлось признать: Костя не ждал, что окажется у Маши первым мужчиной, а потому так этого и не заметил.

Маша довольно ловко выдернула из-под себя испорченную думку и убежала с ней в ванную. «И это все? – недоумевала она, глядя на несколько жалких капель на вышитой васильками наволочке. – И этого я боялась?»

Ей стало смешно и легко, несмотря на то что там, внизу, все с непривычки ныло. Она стояла под горячим душем и улыбалась сама себе. Приятно было сознавать себя женщиной и знать, что за стенкой, на белой кровати с крахмальным подзором, лежит и смотрит в потолок блаженными глазами твой мужчина.

Они встречались несколько месяцев. Спустя неделю после похода в ресторан Ольга созналась, что «подсадка» ребят за столик была спланирована заранее, что об этом позаботились они с Артемом, которым пришлось прикидываться незнакомыми, чтобы не смущать Костю и Машу.

Костя приходил почти каждый вечер, возвращаясь с работы. Иногда забегал ненадолго, иногда оставался ночевать.

Как-то у него случился день рождения. Маша долго искала подходящий подарок и нашла – отличную грушевую трубку и запас табаку. Когда Костя раскуривал трубку, в комнате пахло горячим деревом, травой, душистым летом. И запах этот удивительно шел к Машиной квартирке, к кукольной чистоте белого полотна, к наивности льняного кружева.

А лето между тем кончилось. Рано начинало темнеть. Приходил Костя, заставал Машу за работой. Она вставала из-за пялец, разогревала ужин, смотрела, как он ест, потом смотрела, как он аккуратно набивает табаком рыжий чубук, как вырываются из-под руки первые клубы дыма… Костя часто молчал, но Машу, привыкшую к одиночеству, это не тяготило: молчать с Костей было совсем не то, что молчать без Кости.

В конце сентября Маша засела за очередной заказ, постельный комплект. Довольно долго возилась с эскизом. Она рисовала то, что чувствовала в эти дни. Рисовала то, что ей снилось, когда она прижималась во сне к горячему Костиному плечу. Рисовала то, о чем думала по утрам, рассматривая безмятежный Костин профиль и улыбаясь себе.

Она начала воплощать это в ткани, соединяя несоединимое – изысканную гладь со шведским кружевом, аристократичный орнамент – с простонародной мережкой.

Через неделю поняла: с этим комплектом она не расстанется. Люди пишут про свою любовь песни, романы, картины, ваяют и творят, посвящают ей походы и подвиги. А Машина любовь расцветала на простынях и наволочках – белых, прохладных, сказочно красивых, но все-таки тех, на которые ляжет кто-то безнадежно чужим телом, потом скомкает и бросит в грязное белье, потом крутить будет в машинке, потом все это поблекнет, застирается, придет в негодность…

Для заказчика она тогда сделала что-то другое – без сердца, без души, в спешке. Даже Ольга, посмотрев, вздохнула: «Да, Костя сделал свое черное дело. Пока ты счастлива – ты не художник». Ольга, конечно, шутила.

А Маша тем временем продолжала отложенную работу. Она шила, и лицо ее было лицом ангела, а под пальцами расцветал райским перламутром идеально простой вензель – М и К.

В конце декабря работа подходила к завершению. Костя исчез куда-то на целую неделю, и это было кстати – Маша почти закончила пододеяльник. Работы оставалось на неделю, не больше. Костя видел только самое начало, спросил, что это будет. «Свадебная постель», – ответила Маша.

Костя о свадьбе ничего не говорил, и Маша его не торопила. Но решила про себя – загадала, что ли, – когда готова будет вышивка, она постелит сказочное это белье, и Костя сам все поймет, без слов.

Костя появился незадолго до Нового года. Отказался от ужина, раскурил трубку, долго молчал. Потом сказал, глядя куда-то вбок и вниз, что надо бы попрощаться, он не вернется больше, жизнь изменилась, прости.

Маше, наверное, было, что ответить на это. Она могла бы сказать, что так не делается, он должен объяснить, что происходит, и тогда, возможно, все окажется не так серьезно, как он думает. Что она понимает, как боится Костя расстаться со своей свободой, но она на нее и не претендует, и все такое.

Но Маша ничего говорить не стала. Она стояла в розовом халатике у белой стены своей чистой, душистой, кукольной, цветами расшитой квартирки, а Костя в свитере цвета хаки сидел за кухонным столом, и одного рукава его толстого свитера было достаточно, чтобы закрыть полкухни. Он был тяжелый и грубый.

Она закрыла за ним дверь своего мира, включила пластинку с журчащей, цвета подснежников, музыкой, села за пяльцы. Можно было аккуратно срезать жемчужную К, закрыть поврежденную ткань другим рисунком. Но тогда точная, выверенная гармония, ангельская чистота линий была бы утеряна.

«И это все? – думала Маша, глядя на несколько жалких капель, расплывающихся на девственной белизне полотна. – И это вся любовь?»

Но это было не все – слезы еще продолжали капать.