Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 47

Опустив нос к дубовым листьям, пробитым ножами молодой травы на опушке, я наконец поймала то, что искала. Запах той женщины – сильный, яркий, но странно нежный, сладкий, словно мед диких земляных пчел, пряный и горький, как аромат фиалок, только что смятых моими лапами и вновь распрямляющих стебли.

Она шла здесь, пока я спала. Солнце тогда только поднималось по потолку небесной норы. Женщина шла и рвала фиалки. Только фиалки. Собака бежала далеко, но временами возвращалась к хозяйке.

Запах влек меня, и я двинулась по следу. Что я могла найти? Не думая, не торопясь, я тихо рысила, будто что-то само вело меня к неизвестной награде. Любопытство? Да, но не только. Тоска. Страдание. Надежда. У каждого из трех свой запах. И я, лисица, узнавала их на следах женщины. Это сродство волновало и звало, притягивало и манило.

Вот оно. Там, где дорога из поселка, по которой я хожу редко и только глубокой ночью, обрывается у опушки, они встретились. Она и мужчина, пришедший по широкой дороге. Собака подбежала и прыгала, пока они стояли рядом, очень близко друг к другу.

Дальше я шла по двойному следу. Он уводил вглубь леса, сперва по тропе, потом по тропинке, потом они пошли прямо по зарослям малины. Похоже, искали чью-то нору. Но не мою, ведь она осталась далеко позади. Но и других лисиц тут пока не было.

Вот место, где бересклет и стебли малины, трава, мягкие подковки темно-зеленого копытня – все было смято. От света скрывал густой куст жимолости.

И я поняла наконец. Да, они искали нору. Чужую – ведь своей у них не было. И не нашли, конечно. Но легли и играли здесь. На время это была их нора – не нора, а так. Пристанище. Лежка. Дневка.

Я нюхала и чувствовала тревогу женщины, ее желание, ее возбуждение и надежду. Ее тоску и страдание.

Внимательно, словно от этого зависела моя собственная жизнь, я обнюхивала каждый смятый стебелек, каждую травинку. Обнюхивала мягкие подушки мха. Луна светила ярко, и мох казался зеленым, словно водоросли в моей реке. В темной ее воде, на которую я не хочу больше смотреть.

Мужчина чувствовал то же. И делал со своей лисицей точно то, что делают с нами лисы. Как похоже… Нос говорил мне, что так прекрасно, так страстно это было впервые для них обоих. Что же их ждет теперь? После такого?

Вот место, до которого они дошли. Сидели на старой поваленной ветром сосне. Потом он снова вернулся к дороге – один. И я не пошла по его следу.

Женщина осталась и долго бродила по лесу. Останавливалась. Ждала собаку. Собаке не нравилось в лесу, и она носилась по лугу.

И вот след женщины снова на опушке. Она опять рвет фиалки. Те, прежние, утренние, я нашла брошенными среди примятой травы, в глубине леса, где все произошло между этими двумя. Когда и женщина ступает с опушки на дорогу, солнце по куполу небесной норы успевает скатиться уже совсем низко.

Там, где она останавливается, я принюхиваюсь. Здесь держится в воздухе, оседая на траву, след удовлетворенного желания – терпкий и сладкий запах слиянной влаги.

Но запах тоски и тревоги поглощает все.

Я не пойду к реке. Нет, не пойду.

* * *

Yo u violets…

By your pure purple mantles known… [15]

Sir Henry Wotton (1568–1639)

Я спала крепко и сладко – счастливо, глубоко и спокойно, как в детстве. Я забыла, что можно так спать – и так просыпаться. Горе расставания удалось пережить – я не верила, что смогу, когда он уходил по дороге, а я все стояла под деревьями на опушке – опять одна.

Фиалки были какие-то особенные. Казалось, я вижу их впервые. Вчера – неужели это было, и было вчера? – сама весенняя земля щедро дарила мне плотно сомкнутые букетики бесчисленных неожиданно ярких цветов, словно ликовала моей радостью… или утешала в моем горе?

И я все не могла уйти, даже когда проводила его к дороге, все нагибалась к земле, укрытой шуршащим покрывалом прошлогодних дубовых листьев – наступишь, и кружевные края рассыпаются в прах.

Я никогда не собираю цветы, но эти принесла в дом, и вот они в белой чашке у самого моего изголовья: солнце нового одинокого утра играет на фиолетовых лепестках.

Я встала и снова пошла туда, через поле, по той же дороге, уже высохшей по краям так, что бурая земля крошилась и осыпалась под ногой. Огибая лужи, рассматривала следы.

Вот мой первый вчерашний утренний след – мой и собаки – ясные и сухие отпечатки на глине. Вот рисунок подошвы мужского башмака поверх них – он прошел позже. Нахожу и выходные следы: его, высушенные дневным еще солнцем, потом мои и собачьи, чуть влажные, уже вечерние. Боже мой, один только дождь – и все пропадет, все… Как не было. А может, и не было?

По этой дороге мало кто ходит сейчас, а уж в будни и совсем никого. Дачники появляются в выходные и по грязи не гуляют. Только дым шашлыков поднимается тонкими темными струйками между ветвями цветущих яблонь. В воскресные вечера тянутся по асфальту вереницы машин – в Москву.

Но вот след протектора. Странно: тоже вчерашний. А ведь я провела на опушке и там, под елями, совсем недалеко от края леса, целый день. И шума машины не слышала – это я-то, со своей почти звериной сторожкостью… Но ведь любовь замыкает слух. Только совсем непонятно, почему автомобиль вдруг резко развернулся на середине пути, если ехал к лесу. А больше тут и некуда. И дорога только одна.

Так, посмотрим. Судя по отпечаткам, машина шла не сразу за ним, но вскоре после. Ах, да что это я? Просто кто-то ошибся. Или передумал. Вот и вернулся Мало ли что? Да, вот и видно: двое вышли, постояли недолго, глядя в сторону леса, снова сели в свою тачку и укатили.

Солнце стало уже ярким до боли, почти белым, и моя собака азартно гоняла над полем чибисов. Заунывно крича, они кружили, отводя пса от гнезда на серой пашне, и в воздухе мелькали их широкие шоколадные крылья. Жаворонки пели неустанно – так, верно, кричат цикады в тропических странах. В удивительных, волшебных странах, где он был, а я – нет. Где он «отдыхал» с женой. Отдыхал…

Я не хотела возвращаться на то место под елями. Просто дошла до опушки, туда, где фиалки, села на сухую траву, прислонилась спиной к нагретому стволу сосны, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Ладонь опустилась на прохладную куртинку упругих цветов. Я гладила их, чуть касаясь, и начала снова переживать то, что было между нами вчера, – с первого поцелуя на опушке, нет, раньше – с того мгновения, когда я увидела его на дороге.

Но глаза пришлось открыть почти сразу. Я не могла этого вынести. Я не могла выдержать того, что его нет со мной сейчас, здесь, у этой сосны, на сухой траве опушки, среди этих весенних цветов, под этим белым солнцем, в струях поднимающегося к небесам нагретого воздуха. Тело напрягалось и мучительно ныло, и внутри него огненный стержень снова поднялся с самого низа, словно меня пронзал каленый вертел, как средневековую ведьму на пытке… а лекарство от этого только одно. И его нет. Из глаз полились слезы. За что? Почему его нет со мной? Ведь это так просто. Так нужно…