Четвёртый Рим - Таня Танич Страница 47

Чернильные летние сумерки проливаются к нам в открытое окно прямо с потемневшего неба, полного звёзд, совсем как на картине Ван Гога, о которой я тут же вспоминаю, чтобы блеснуть знанием живописи.

— А ты знаешь, что он писал ее в психушке? — уточняет Ромка, и я тут же понимаю, что ничего, совсем ничего не смыслю в истории искусств. — Тебе не нужен ни реф, ни натура, если знаешь суть того, что хочешь создать. Ван Гог писал по памяти, как видел внутри себя. Шаришь, Женьк? Как из психушки, где перед тобой одни тупые стены написать самое охеренное ночное небо?

Я чувствую, что готова разреветься — то ли от этого рассказа, то ли от того, какие красивые у него ресницы и какую тень они отбрасывают на щеки, когда он сосредоточенно смотрит вниз, затачивая ножиком карандаши — кажется, это его любимый способ занять руки, если в них нет сигареты.

Мы перетаскиваем в его мастерскую большой виниловый проигрыватель, который я нахожу в одном из тёмных уголков коридора.

— А, это Костяна, он как переезжал, оставил. Там ещё ящик с пластинками где-то был. Сейчас найдём, не парься.

Ящик находится очень быстро, и мы с увлечением перебираем в четыре руки его содержимое, сортируя пластинки на пригодное и непригодное — и я стараюсь подавить довольную улыбку всякий раз, когда Ромка отправляет в «годноту» ровно те же группы, которые нравятся мне. Наши музыкальные вкусы совпадают чуть ли не до мелочей. А это значит, что мы точно не будем ссориться — о чем спорить с человеком, любящим ту же музыку, что и я?

Какой же у меня хороший новый друг и как мы замечательно с ним совпадаем!

В его мастерской совсем темно, только фонари, освещающие дорожку от входа, отбрасывают тени сквозь высокие окна на пол, где мы сидим, не включая свет — и я понимаю, что от напряжения дня, от волнения перед завтрашним, меня клонит в сон. А мы так ничего и не сделали — я только принесла свои тетрадки и реквизит, стулья по-прежнему не расставлены, место для работы не готово.

К тому же, метро работает последний час — черт, я ничего не успеваю, совсем ничего.

Но, слушая уютное поскрипывание иглы проигрывателя на виниле и голос Девида Ковердейла, рассказывающий что-то о тяжёлом пути солдата удачи, понимаю, что не хочу разрушать магию момента, ощущение счастья вне времени. И уходить отсюда тоже… никуда не хочу.

— Ром… Я могу прилечь у тебя минут на двадцать? Просто немного отдохнуть, что-то меня выключает…

— Да хоть здесь, — медленно затягиваясь и выпуская дым колечками, причудливо танцующими в лучах фонарей, он кивает в сторону свёрнутых в углу спальников.

— Нет, я не такой походный человек, — смущённо признаюсь я, понимая, что ни разу в жизни не спала на полу в мешке и даже залезть в спальник нормально не смогу. — Мне бы в кресло какое-нибудь. Я только глаза прикрою и посижу, как в маршрутке, знаешь. За десять минут можно доспать целую ночь.

— Да ладно, зачем тебе кресло. Давай лучше у меня ложись нормально.

— На кровати?

— На кровати.

— А ты…

— А я здесь пока закончу все.

— Что — всё? — неужели после такого насыщенного дня он собрался ещё и работать?

— Неважно, Женьк. Иди давай. Ложись. Не бойся, презики я убрал… подружка.

Это последнее, что я слышу перед тем, как проползти по его кровати и уткнуться лицом в подушку, которая так приятно пахнет, что я обнимаю ее сразу обеими руками и еле сдерживаюсь, чтобы сонно не застонать.

Открытое настежь окно совсем рядом, и под громкое стрекотание сверчков я засыпаю. На пятнадцать-двадцать минут, не больше. Мне ещё вставать. Мне ехать домой. Мне завтра расставлять… эти чертовы… стулья.

Вскакиваю я мгновенно, ещё не успев открыть глаза. Меня что-то будит, какой-то толчок изнутри. Ещё не успев прийти в себя, понимаю — за окном светло. Солнце яркими лучами давит мне на веки, подогревая не только лицо, но и ощущение ужаса.

Я проспала. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Уже утро, а, может, и день, а, может, уже собралась моя группа, может, они уже ждут, а я…

Как я могу здесь наслаждаться беззаботностью, когда подвела людей, доверявших мне? С этой мыслью я открываю глаза и вижу Ромкину спальню, залитую светом — она по-прежнему пуста, и мне не хочется отсюда уходить. Я спала так сладко, что желание валяться в кровати или кататься по ней, урча как кошка, точно победило бы, если бы не чувство вины, которое заглушает даже эту негу, плотную и тягучую, словно патока.

Нет, нет, нет, я не могу расслабляться, не могу кайфовать, я уже расслабилась вчера, и вот…

Перекатываюсь по кровати кубарем, не думая, как выгляжу, что скажу группе, наверное, ждущей меня в мастерской, где мы оставили срач… то есть, творческий беспорядок, такой уместный в Ромкиной работе, но строго дозированный в моей. Главное — увидеть своих подопечных, извиниться за то, что не оправдала их надежды и распустить… навсегда. Я не могу больше вести их после нескольких провалов к ряду, таких безответственных и глупых.

Да, мне больно, да, обидно, я очень зла на себя, но все это потом, потом. Сначала надо решить главную проблему.

Скатываясь с кровати, ногой я тут же толкаю от себя входную дверь, так близко она расположена. Тихо скрипнув, она медленно открывается, и… я не верю своим глазам.

Никто меня не ждёт, ничего страшного не случилось, и проблемы никакой нет. А главное — все готово, все на своём месте.

Спальники и стоящий по углам материал для Ромкиной работы аккуратно перемещены в рабочую зону возле большого стола со стеллажами, по центру расставлены стулья — я насчитываю их ровно двенадцать штук, как и просила. Сбоку замечаю маленький, принесённый откуда-то столик с нехитрыми закусками — печенье, вафли, сок и пара бутылок воды. Рядом, на подоконнике одного из окон, стоит бумбокс, включённый в розетку. И даже гигантская голова, прикрывая драпировкой, сдвинута так, что украшает это пространство, выступая как арт-объект. Арт-объект в идеальном месте для арт-терапии.

Все готово. Я зря переживала, зря нервничала. Ромка же говорил — расслабься, а я напрягалась, истерила, и как оказалось, впустую.

Он сделал все это сам, для меня. А, значит, он не такой раздолбай, каким кажется. Может, это вообще, образ для отвлечения, социальная маска, которой он пользуется.

Ему можно доверять. Все мои страхи, недоверчивость, паника оказались напрасными.

Я могу ему доверять. И буду.