Теткины детки - Ольга Шумяцкая Страница 46

Хозяйка склада — старая израильтянка, которую родители вывезли сюда годовалым младенцем в черт его знает каком двадцатом году, — носила усы под носом и говорила с чудовищным акцентом — «музэй», «пионэр».

— А у вас назначают еще в пионэры? — спросила она Татьяну первым делом.

Татьяна засмеялась и стала рыться в мешках в поисках каких-нибудь приличных вещичек, но быстро поняла, что вещички дрянь, и махнула рукой.

— Подумайте! — возмутилась хозяйка, очень недовольная таким оборотом дела. — У них есть нэчего, а она выбирает!

Родственникам и знакомым тетка Мура передавала Татьяну с рук на руки как драгоценность — из Иерусалима в Тель-Авив, из Натании в Эфрату, из Ришон-ле-Циона в фургончик посреди Иудейской пустыни — в поселении без названия, без дороги, без продуктовой лавки, но со стиральными машинами и унитазами, которые дома, в Москве, Татьяна видела только по телевизору. В пустыню вела дорога с желтой разделительной полосой — чтобы сверху, из вертолета, было видно, что дорога еврейская. В поселение ехали на разбитом автобусе через арабские кварталы. Мальчишки бежали следом и кидали в автобус камнями. Один камень разбил окно и упал к ногам Татьяны. Солдатик с автоматом, сидевший сзади — такой солдатик полагался каждому автобусу, — вскочил и залопотал что-то на иврите, а Татьяна подумала, что, пролети камень на сантиметр выше, солдатик мог бы уже не лопотать. И еще подумала, что солдатиков сажай не сажай — бесполезное это дело. Так она побывала на войне.

В фургончике у старых московских знакомых, уехавших всего полгода назад и не успевших обзавестись нормальным жильем, на самом видном месте лежал автомат. По вечерам мужчины брали оружие, собирались по двое-трое и выходили на дежурство. Здесь Татьяна провела свою лучшую в Израиле ночь — спала как убитая под бдительным оком старого московского друга, бродившего под окнами со своей пушкой.

— Странно, — сказала она ему утром. — Вот я русская на двести пятьдесят процентов, а чувствую себя тут как дома.

— Ты по мужу еврейка, — ответил старый московский друг.

Через неделю после приезда тетка Мура отпустила ее одну на иерусалимский рынок. Поручила купить крошечных, почти игрушечных, кабачков, маслин и скумбрию. Нормальная селедка в Израиле не водилась. Татьяна стояла у бочек с маслинами и глядела, как они из рассола подмигивают ей разноцветными глазками. Вдруг кто-то потянул ее за рукав. Обернулась. В нос ударил запах дешевых духов и распаренного тела. Татьяна отшатнулась и увидела красное широкое лицо с капельками пота на верхней губе. Лицо улыбалось чуть жалкой улыбкой и глядело на Татьяну знакомыми глазами — когда-то голубыми, а теперь выцветшими, покрытыми паутинкой лопнувших кровеносных сосудов, как старый фарфор сеточкой трещин. Татьяна сделала еще шаг назад и увидела фигуру в целом. Фигура не имела определенных очертаний и с трудом была втиснута в ситцевое платье с низким вырезом и огромными красными розами по зеленому полю.

— А ты почти не изменилась, — сказала фигура. — Пошли, ну пошли же! — и потащила Татьяну за собой.

Татьяна, спотыкаясь, бежала за красными розами и гадала — кто бы это мог быть. Наконец прибежали в какое-то кафе. Плюхнулись за столик. Татьяна перевела дух и вгляделась в мелкие рыжие кудряшки, дыбом стоящие над широким низким лбом, в нос-пимпочку, затерявшийся среди барханов малиновых щек, в губы, густо намазанные такой же малиновой помадой. Губы задвигались.

— А я вот… изменилась, — услышала Татьяна и увидела, как толстые пальцы скользят по мощной груди. Ногти на пальцах были короткие, обрезанные почти до мяса, и мясо это выступало из-под ногтей со всех сторон, как будто ему мало было отведенного на пальце места. Татьяна вдруг вспомнила тонкие пальчики с короткими гладкими ноготками и узнала.

— Маргоша! — тихо ахнула она. — Ты как здесь?

— Да я с мужем. И детьми. Мальчик у меня и девочка. Взрослые уже. У мальчика уже свой мальчик. Работает тут, устроился хорошо. И муж работает. А ты как?

— А я у тетки Муры в гостях. Помнишь такую?

— Помню, как не помнить. Я вас всех помню. Ты с Леней все?

— С Леней. А Ляля с Мишей.

— Хорошо, — вздохнула Маргоша и замолчала. — А… он как? — спросила после долгой паузы.

— Кто?

— Витя. Как он? Вы часто видитесь?

— Мы не видимся. Он уехал. В Германию. — Татьяна помолчала. — С Аллой.

— А, — сказала Маргоша. — Увезла-таки. Он вам пишет?

— Пишет. — И Татьяна вспомнила Витенькины письма, где он рассказывал о своем чудесном житье-бытье, о чистых подъездах, мощеных улицах, подстриженных лужайках, о том, как все в восторге от Рыжего, и, когда она выходит из парикмахерской, нет ни одного мужчины, который не посмотрел бы ей вслед. Как они гуляют под ручку по двум с половиной улицам своего городка, названия которого нет ни на одной карте мира, и соседи-немцы наперебой приглашают их то обедать, то ужинать, потому что какой ужин без Витеньки и Аллы — не ужин, а каторга. В Витенькины письма Татьяна не вчитывалась, так, проглядывала бегло. Иногда только всматривалась в очертания букв и чем-то сильно смущалась. Что-то в них было не так. Однажды пришла к Ляле, увидела Витенькино письмо на столе и ахнула — письма были написаны под копирку.

— Это она от меня его увезла, — вдруг сказала Маргоша, наклоняясь и придвигая капельки пота вплотную к Татьяниному лицу.

— Так ты же сама… тоже уехала, — пробормотала Татьяна, вжимаясь в спинку стула.

— От меня, от меня, — не слушая, тараторила Маргоша. Глаза ее потемнели, мясистые пальцы с коротко обрезанными ногтями вцепились в платье на груди. — Она меня боялась… эта… его… Ал-лочка! — Маргоша скривила губы, капелька пота сорвалась и упала в стакан с соком. — Мы же встречались с ним. Ты не знала? Пять лет назад. Восемнадцатого октября. Он сам позвонил. Правда сам. На работу. Мы как раз чай пили, в полпятого, с тортом. Знаешь, с таким бисквитно-кремовым, с розами. Тут он звонит. «Попросите, — говорит, — Маргариту Анатольевну». Я говорю: «Я Маргарита Анатольевна». Он говорит: «Маргоша!» Так и сказал: «Маргоша! Мне очень надо с тобой увидеться». С цветами ждал. Гвоздики. Три штуки. Розовые. Нежные-нежные такие. Я потом их засушила в энциклопедическом словаре. Я их с собой всегда ношу, чтобы муж не нашел. Вот… — Маргоша торопливо полезла в хозяйственную сумку из коричневой клеенки и извлекала на свет полуистлевший розовый комок. «Она сумасшедшая!» — с ужасом подумала Татьяна. — Мы потом по Москве гуляли, долго-долго. — В голосе у Маргоши появился надрыв, нос стал подозрительно распухать. — Он меня любит, я точно знаю, любит! Он на коленях стоял, хотел обручальное кольцо выкинуть. В лужу. С пальца уже снял. Только я не дала. У меня ведь… дети у меня. А ему с ней плохо, он сам говорил, плохо! Он ведь меня любил, одну меня. Правда любил. Ты веришь?

— Правда, Маргош, правда. Я верю, — сказала Татьяна и заставила себя дотронуться до Маргошиной руки. — Он одну тебя любил. Ты прости, мне бежать надо, тетка Мура ждет, у нас гости вечером.