Пленница гарема - Джанет Уолч Страница 46

Наконец главный чернокожий евнух отвел англичанина к больной. Обессилевшая женщина лежала за занавеской, и Нил не знал, что за тяжелой декоративной решеткой прячется султан. Врачу разрешили осмотреть лишь руки и ладони валиде. Ему удалось прослушать ее пульс. Врач старался сделать все возможное, но, поскольку он не мог осмотреть ее тело, а болезнь уже зашла далеко, его усилия оказались тщетны. На восьмой день после его визита мы услышали, как муэдзины объявляют по всему городу о смерти валиде. На следующий день состоялось похоронное шествие, и ее тело предали земле. Люди пришли отдать ей дань уважения. Миришах щедро жертвовала деньги на нужды жителей, на кухни, в которых готовили супы, фонтаны, больницу и мечеть. Отдавая ей должное, Селим велел раздать беднякам еду и деньги.

Ее смерть навеяла новую печаль.

— Миришах дала мне Махмуда, и за это я навсегда буду ей благодарна, — сказала Накшидиль. — Валиде была доброй женщиной, и я знала, что она сочувствует мне. Конечно, я иногда расстраивалась из-за того, что она не помогала мне еще более сблизиться с Селимом. Но думаю, это понятно, ведь она в первую очередь оставалась верной сыну.

— Богу известно, — ответил я, — что султан рассчитывает на мать. Остальные люди из его окружения столь же непостоянны, что и ветер.

— Это Миришах следила, чтобы меня подготовили к встрече с Селимом, — продолжила Накшидиль. — Я признательна ей также и за это. Я буду горевать по ней.

И она горевала, теряя силы, пока дни перетекали в недели, а недели — в месяцы. Во дворец пришла кира Эстер с тканями для пяти кадин султана, и, хотя Накшидиль не имела права делать покупки, я сумел тайком вынести ее письмо, а теперь еврейка принесла ответ. Французская печать подняла Накшидиль настроение, но не надолго.

Октябрь 1799 года

Моя милая кузина, в этом году пришли известия, опечалившие меня, и боюсь, что они тебя тоже огорчат. Сначала я узнала, что моей бедной матушке стало плохо, и, прежде чем я успела свыкнуться с этой новостью, пришла весть, что она умерла. Потом один человек, приехавший из Мартиники, сообщил, что твоя мать и отец тоже умерли. Как ужасно, что нельзя попрощаться с состарившимися родителями, но такова уж наша судьба.

Жаль, что мне приходится сообщать тебе плохие новости, но я надеюсь, что это короткое письмо застало тебя в добром здравии.

Твоя любящая кузина

Роза.

Накшидиль передала мне это письмо.

— Как это печально, — сказал я. — Я могу чем-то помочь?

Она покачала головой:

— Тюльпан, ты ничем не поможешь. У меня в душе пустота, отчего мне печально и одиноко, — ответила она. — Моей семьи больше нет, и я уже никогда не увижу ее. Улемы так жестоки, что не позволяют мне встречаться с Махмудом с тех пор, как он был здесь шесть месяцев назад. Я чувствую себя крохотной щепкой, болтающейся в безграничном море.

Мы не видели Махмуда еще два месяца, а когда он пришел, я был поражен: он вырос дюйма на три, его грудь стала шире, а лицо покрылось щетиной. Хотя мальчик сильно изменился, он сказал, что в Клетке принцев не произошло почти никаких перемен. Скорее наоборот, обстановка там стала еще хуже. Экстремисты крепко держали все в своих руках и настаивали на строжайшем соблюдении законов ислама. Малейший намек о Европе находился под запретом.

— Даже мой брат Мустафа использует все европейское против меня. Он постоянно напоминает мне, что ты француженка и учила меня французским премудростям.

— А как поживает мать Мустафы? — спросил я. — Она видится с ним?

— Все время, — ответил Махмуд. — Она приходит даже в Клетку. Она советует Мустафе держаться ближе к Ракиму, учителю каллиграфии, а тот близок к шейх-уль-исламу. Они делают все возможное, чтобы опорочить мое имя. Знаю, это глупо, поскольку мой брат старше меня, но все, что бы я ни говорил, не может убедить его в том, что я желаю ему всего наилучшего, когда он ступит на трон. Как бы то ни было, я твержу ему, что Селим молод и, даст Аллах, будет править много лет.

Он рассказал, что улемы спрашивают, почему Накшидиль разрешили остаться в Топкапе, и только просьбы Махмуда, обращенные к Селиму, и заступничество султана перед священнослужителями привели к тому, что она осталась во дворце.

— Спасибо, мое дитя, — сказала Накшидиль. — Ты подвергаешь себя опасности и заботишься обо мне. Но что я могу сделать для тебя?

— Мне почти пятнадцать лет, — ответил Махмуд. — Мне пора обзавестись женщиной. Я знаю, у Мустафы есть рабыни. Мне тоже нужна своя женщина.

— Я пришлю тебе одну из своих рабынь, — сказала Накшидиль, улыбаясь при мысли, что ее маленький мальчик становится мужчиной. — У меня только две рабыни, но скажи мне, которая из них тебе нравится, и она станет твоей.

Махмуд приглядывался к девушкам, пока те входили и выходили из комнаты. Перед уходом он указал на ту, которая ему понравилась.

— Махмуд, Хуррем станет твоей. Но, пожалуйста, будь осторожен. Ты ведь знаешь правила дворца. Она не должна забеременеть. А если это случится, то она умрет вместе с ребенком. И твоя жизнь окажется под угрозой.

Как только Махмуд ушел, я спросил, не опасно ли отправлять к нему пышную Хуррем.

— Она ведь совсем юная, — говорил я. — Почему бы не послать ему Бесме; она старше и уже миновала детородный возраст.

— Он пожелал именно эту девушку, — ответила Накшидиль. — Я поговорю с ней, и она должна обещать, что примет меры предосторожности.

Поскольку у Накшидиль почти не было шансов вернуться в качестве фаворитки Селима, развлечь его или поговорить с ним, время для нее текло черепашьим шагом.

Однако я был при деле. Поскольку империя находилась в состоянии войны с Францией и в Диван то приходили, то уходили посланники, главный переводчик позвал меня переводить иностранным высокопоставленным лицам, почти все из которых говорили по-французски. А главный чернокожий евнух отправил меня на базар Аврет провести осмотр девушек, которых выставят на пятничную продажу, и проверить, не найдутся ли среди них такие, которые отвечают требованиям дворца.

Каждый раз, приходя на рынок невольниц, я чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Только что прибывшую стайку темнокожих девушек выставили на платформе на обозрение, и старики в испачканных тюрбанах грязными пальцами тискали их груди, позвякивая все время золотом в своих карманах. Я научился не выказывать своего отвращения, видя такое унижение, и сделал глубокий, вздох, твердя себе, как мне повезло, что я здесь представляю султана.

И действительно, мне оставили самых лучших девушек. Я вошел в один из закрытых салонов, устроился на удобном диване и взял чашку кофе, поданную мне на подносе. Произошел обмен обычными любезностями, и, когда я отдохнул и приготовился к осмотру, одну за другой ввели белых девушек. Большей частью они были крестьянками с огрубевшими руками и плохими зубами, и я даже не потрудился осмотреть их. Но время от времени я все же обращал на них внимание, заглядывал в рот, осматривал тела и улыбался. Поняв, что мне удалось обнаружить темноглазую красавицу с гладкой кожей, я начал торговаться и приобрел ее за выгодную цену.