Соблазн - Кен Шэйкин Страница 46

— Я не считаю, что это по-дружески.

— Тогда думай об этом как о деловом предприятии.

— Хороший способ разрушить дружбу. Никогда не надо смешивать дела с удовольствием.

— Торговля наркотиками — это новая экономика, — продолжил он, игнорируя ее возражения. — Говорят, что наркотики просочились во все слои общества. Теория гласит, что струйки стекают вниз. Пирамида благотворительности, откуда героин и деньги стекают вниз, как горный поток. Каждый стремится испить из него. Все счастливы.

— И все сидят на наркотиках.

— Это правильно, милашка. Если включить сюда фармацевтические препараты, наркотики — товар номер один в мире. Туризм потеснен на второе место.

— Тогда следует открыть отель. Для наркоманов, проводящих отпуск.

— Думай об этом как о помощи людям, помогающим себе. — Казалось, он разговаривает с дозой, концентрируя внимание на приготовлении препарата, которое уже шло к концу. — Думай об этом как о милосердии, которое не приносит дохода. Ты делаешь что-то филантропическое и в то же самое время зарабатываешь деньги. Помогая другим — помоги себе.

— Я не хотела бы оказывать тебе помощь в самоубийстве.

— Подожди, подержи это, пока я вдыхаю.

Он показал ей, как помочь ему охотиться на дракона. Как с ее благородным рыцарем, поединок длится секунды. На этот раз сражение происходило при помощи цилиндрической трубки, свернутой из картона. Кто-то должен был держать это приспособление, в то время как он поджигал алюминиевую фольгу. Она не может представить себя активной воюющей стороной, но становится полезной для павших. Хорошая медсестра на поле битвы. Скользящая между штыками и горчичным газом. Военные действия превращают ее в убежденного пацифиста.

Они празднуют перемирие на кушетке, потягивая «Мартини», — более цивилизованная форма расставания с жизнью. Наслаждаясь обществом Червяка, она признает, что испытывает чувство вины за то, что снова втянула его в процесс, ведущий к смерти, хотя Червяк признается, что он уже давно попал в зависимость. Уже несколько раз он находился на самом краю, ожидая только шанса сорваться. Истинный католик, он признается, насколько грешен. Он был послушником в церкви, прежде чем добрый пастор сделал его мужчиной. Трахнул прямо на алтаре. Он должен был стать священником, но его всегда тянуло к старшим мужчинам. Вместо этого он стал сексуальным наркоманом. С тех пор как потерял невинность, он постоянно увлекался сексом и наркотиками, удерживая себя от единственного спасения. Он подсаживался на героин и выходил из этой зависимости, так же поступал и со всеми другими порошками и таблетками, чередуя наркотики так, чтобы не оказаться излишне привязанным к любому из них. Все это уравновешивалось периодическим лечением, спасающим его жизнь. Он признает, что лечебные учреждения уже держат его под наблюдением, своего рода помощь самоубийцам, — они просто продлевают испытание.

— Это не единственный коктейль, который я пью, милашка.

— В самом деле? — Барбара потягивает свой «Мартини», проглатывая горькое признание Червяка и раздумывая над тем, в чем еще он может признаться. История его жизни более похожа на ад, чем ее история. Она не единственная, ожидающая в Чистилище. Его Судный день принимает угрожающие размеры.

— Люди подобные мне не заглядывают слишком далеко в будущее. Всегда легче найти быстрый выход.

— Ты планируешь раннюю смерть?

— Я не планирую ничего в этом роде.

— Как это?

Она по-прежнему не понимает. Здесь нет никакой горячей линии.

— Я уже включен в программу поддержки жизни.

— О чем ты говоришь?

— Этому должен поспособствовать наркотик. Медленная эвтаназия.

Она все еще не понимает.

— Жизнь коротка, милашка. А для некоторых еще короче.

Слова сказаны, и на нее вдруг снисходит прозрение. У него СПИД. Открытие едва ли неожиданное, но оно поражает, как удар. Смертные приговоры всегда грубое напоминание о краткости остающихся мгновений, иногда обреченных проходить в тюрьме. Ее собственный приговор к пожизненному заключению — тяжелое наказание, которое становится еще тягостнее от осознания ее участия в преступлении и процедуре обвинения. Сколько им еще остается, когда они прожили достаточно долгую жизнь. Она набралась достаточно опыта, чтобы принять свою судьбу. Рецидивист, условно освобожденный благодаря милосердной случайности. По крайней мере, один из ее сексуальных партнеров умер от СПИДа, но она никогда не считала, что это может иметь отношение к ней. Она никогда не обследовалась, предпочитая не участвовать в референдуме против самой себя. Ящик, который гласит не знаю, суммирует ее мнение относительно рокового заболевания. Что касается фаталистов, мы все, так или иначе, являемся фаталистами. Подтвержденное заболевание Червяка не помогло ему справиться с осознанием его смертности, и он, похоже, готов сделать попытку разом покончить со всем, несмотря на то что медицина настроена его поддерживать.

— Вспомни Международный день СПИДа, — ободряюще говорит он. — Празднование, посвященное неизлечимой болезни. Отмечается ежегодно.

— Благословение полученных ударов, — все, что она может сказать.

Червяк ослабевает, приближаясь к концу жизни в грязи. Героин, «Мартини» и противовирусные препараты могут сделать из него слизняка.

— Когда ты молод и неукротим, чья-то смерть не является для тебя проблемой, — говорит он и, подчиняясь неизбежности, запрокидывает голову.

— Но ты уже вырос. Требуется слишком много времени на то, чтобы беспокоиться о жизни и думать о ней в последний день. Без этого день будет длиться гораздо дольше. Ты должен прекратить беспокоиться о чем бы то ни было. Все, о чем ты можешь думать, — как грандиозно жить. И как грустно умирать.

А затем произошло чудо. Призрак мебели его бабушки медленно просочился из полированной поверхности красного дерева и потребовал старую мелодию. Червяк повернулся к бабушке. Он предложил, чтобы ради его последнего вздоха они освятили вечер пением.

— Ты знаешь какие-нибудь панихиды?

Достаточно обезглавить цыпленка, чтобы он начал кричать. Vissi d’arte. Vissi d’amore. Она могла петь это еще и еще раз, никогда не утомляясь от выражаемых чувств. Тот факт, что минуты ее криков были отмечены в нотах значком «пианиссимо», нисколько ее не смущал. Композитор давно умер, его память почитается полумертвым пианистом и громко звучащей сиреной. Без своих иллюзий, касающихся искусства и любви, сдерживающих ее, она свободна, для того чтобы жить ими. Бросив сцену, она может смаковать истинную радость от пения, испытывать удовлетворение от простого открывания рта и освобождения от мелодии, вибрирующей у нее в груди. Если в пении она искала цель, то не нашла ее. Красота музыки остается у нее в использовании, не неся при этом никаких функций. Пока ты не птица. А затем это просто утреннее щебетание.

Смысл жизни, если он вообще есть, кроется в прошлом, где поют умершие души. Давно прошедшее. Оно уже никогда не вернется.