Серебряная богиня - Джудит Крэнц Страница 46

Внезапно посерьезнев, Дэзи взглянула на подругу. Кики уже затевала этот разговор года два назад, и совершенно очевидно, что поднятая ею тема настолько всерьез волнует ее, что она способна начать действовать. А уж если Кики возьмется за дело, то она сумеет освободить… хоть самого Наполеона с острова Эльба.

— О'кей, ты права. Я действительно не желаю связываться ни с одним мужчиной. Я не хочу, чтобы кто-то посторонний приобрел хоть какую-то власть надо мной. Я не желаю близости ни с одним мужчиной. Меня выводит из себя, если они считают себя вправе поцеловать меня просто потому, что мы вместе провели вечер. Какого дьявола, кто их об этом просит, кто им это позволяет?! Как они смеют вести себя так, будто я им чем-то обязана?!

— Ладно, смотри на все это проще, успокойся, никто не говорит о подобных вещах. Предполагается, что тебе должна нравиться физическая близость с парнями. Или тебе в детстве не рассказывали об этом? Разве я не просвещала тебя на этот счет?

— Но мне вовсе не нравится это, я совершенно не желаю пробовать это, вот в чем дело. Ты должна понять это раз и навсегда, — сказала Дэзи, подводя итог разговору.

— Ты права, я должна, но вряд ли мне это удастся.

— Постарайся, — посоветовала ей Дэзи.

С первого дня появления Дэзи в Санта-Крусе самые разные молодые люди досаждали ей своими нежными чувствами, но, по мере того как у нее оставалось все меньше свободного времени, их обожание стало вызывать у нее не больше волнения, чем забытая в прачечной рубашка. Ни одному из них она не подала ни малейшей надежды на возможность обладания ею, отвергая их любовь.

К девятнадцати годам красота Дэзи расцвела. Ее необыкновенные серебристые волосы, которые она никогда не стригла и лишь изредка подрезала не более чем на полсантиметра, почти достигали талии. Как Дэзи ни старалась укротить их, заплетал в косу, завязывая в пучок или перетягивая ленточками, все равно более короткие пряди выбивались и курчавились у неб на шее, висках и ушах, образуя сияющий ореол вокруг лица. Кожа ее сохраняла теплый оттенок спелой груши, унаследованный ею от Франчески, а глаза ее разили мужчин наповал. Огромные, бархатистые и бездонные, они неизменно притягивали, оставаясь загадочными. Хороши были и се соболиные брови, добавлявшие красоты ее лицу. По мере того как Дэзи становилась старше, линия ее пухлых славянских губ — единственное, что, помимо цвета волос, делало ее похожей на Стаха, — становилась более жесткой. В Санта-Крусе она еще продолжала расти, но на ее фигуре не сказалась университетская пища. Дэзи оставалась такой же стройной и гибкой, как прежде. Каждый день, невзирая на погоду, она скакала верхом, и у нее сформировались сильные, но изящные руки, плечи, икры ног и бедра, свойственные наездникам. Ее груди немного увеличились в объеме, но остались такими же высокими и упругими, как и четыре года назад.

Они обе, Кики и Дэзи, носили собственную униформу, которую придумали себе при поступлении в университет: джинсы и свитера ручной вязки, причем джинсы должны были выглядеть как можно потрепаннее, а свитера и кофты напоминали кольчуги из древних времен. Валенская и Кавана стали живыми легендами кампуса, где каждый был своеобразной личностью, но эти девушки выделялись среди всех своей внешностью и взглядами, не говоря уже о Тезев. спавшем у них в комнате и сопровождавшем их повсюду. Единственным местом, куда псу по требованию остальных студентов вход был воспрещен, оставалась столовая.

Невзирая на задушевную дружбу, Дэзи никогда не рассказывала Кики про Дэни, которой она дважды в неделю посылала по почте рисунки с изображениями сценок из ее собственной жизни либо из жизни самой Дэни, или портреты учителей Дэни и ее подруг, так хорошо знакомых Дэзи. Порой Дэзи задавалась вопросом, не следует ли сообщить Кики о существовании своей сестры-близнеца, но год шел за годом, а подходящий для этого момент так и не наступал. Дэзи по-прежнему находилась под властью того табу, которое наложил ее отец еще тогда, когда ей было всего шесть лет, табу настолько абсолютного, что она даже не задавалась вопросом о его причинах. Чем дальше, тем обязательнее и сильнее становилось это табу, поскольку никогда не возникал сам предмет обсуждения или объяснений. Просто существовал ужасный запрет, который необходимо соблюдать, ибо последствия его нарушения непредсказуемы, иррациональны, но от этого не менее реальны.

Среди всех живущих на свете людей единственным человеком, знавшим про Дэни, оставалась Анабель, но даже с ней Дэзи избегала говорить о своей сестре. После внезапной гибели Стаха Анабель заверила Дэзи в том, что Дэни хорошо обеспечена, но в глубине души Дэзи сознавала, что Дэни — тот крест, который она должна нести сама. Она родилась первой — ничто не могло изменить этого прискорбного факта, и Дэзи по-прежнему питала самую глубокую привязанность к Дэни, чувствуя себя ответственной за сестру. Очень часто, в самый разгар веселья, перед нею вставал образ Дэни, ее двойника, второй ее сущности, — скорее ее дитя, нежели сестра, — и горячие слезы подступали к глазами Дэзи при мысли о том, что для Дэни никогда не будут доступны приобретаемые самой Дэзи новые опыт и познания всего того, чего лишена ее сестра. Единственным утешением для Дэзи служила уверенность в том, что Дэни счастлива, насколько это для нее возможно, и что школа Королевы Анны стала для нее настоящим родным домом, а служащие и другие пациенты — членами ее семьи.

Хотя Дэзи была лишена возможности навещать Дэни, но во время рождественских и пасхальных каникул она обязательно летала в Англию повидаться с сестрой, а каждое лето проводила у Анабель в «Ла Марэ», так что могла навещать сестру. Каждый раз, когда Дэзи приезжала в школу Королевы Анны, служащие фотографировали сестер вместе, и эти снимки, скопившиеся за тринадцать лет, оставались в комнате Дэни, пришпиленные к специальной пробковой доске на стене. Время от времени Дэни показывала их своим подругам и учителям, приговаривая: «Смотри, Дэй, смотри, Дэни. Красиво?» — получая неизменный ответ: «Да, да, чудесная Дэни, чудесная Дэй».

Все время учебы в колледже Дэзи получала письма от Рэма, поскольку все счета за обучение, поездки и покупки пересылались ему для оплаты. Точно так же она была вынуждена обращаться к нему за деньгами. Поэтому Дэзи не могла, как ей того хотелось, рвать и выбрасывать его письма, не читая. К несчастью, денежные дела по-прежнему гарантировали Рэму власть над сводной сестрой, и она с нетерпением ждала того момента, когда закончит учебу и сможет работать, чтобы стать совершенно независимой.

В течение двух лет, в 1967-м и 1968-м, переписка с Рэмом носила официальный характер. Он только подтверждал оплату всевозможных чеков из доходов от ее акций. Однако со временем он начал вставлять в адресованные Дэзи письма фразы более интимного свойства. Первый раз, покончив с деловыми вопросами, он приписал:

Хочу надеяться, что мои поступки в прошлом не настроили тебя против меня до конца наших дней. Я не перестаю упрекать себя за случившееся, считая, что все это было не чем иным, как следствием временного помешательства.

Следующее ежеквартальное письмо от Рэма оказалось еще более взволнованным: