Завтра мы будем вместе - Галина Врублевская Страница 46

Слушая рассказы Островского, я на переставала лить слезы. Жизнь, о которой он рассказывал, казалась настолько невероятной, что походила на кинофильм. Какое место обрету я в том мире, где, как сказал Островский, все ниши уже заполнены? Кто не успел — тот проиграл.

Непонятны были и наши новые отношения с Островским. Он больше не был моим руководителем, наставником. Больше я не искала в нем отца. Вообще затея с поисками отца теперь казалась мне взбалмошным капризом сироты-подростка. Теперь я сама была матерью, и судьба сына заботила меня больше, чем моя собственная. Любопытство, что привело меня на край света, теперь уснуло или умерло. Более того, немолодые мужчины, с которыми я повстречалась на жизненном пути, — и старпом на сухогрузе, и мой негритянский муж Нганг — более не были для меня загадкой. Все они пытались продлить свою молодость за счет моей. Их опыт и жизненная умудренность, когда-то восхитившие меня в Островском, стали понятными и прозрачными, когда я приобрела опыт собственный. Теперь Островского не окружал ореол необыкновенности и возвышенности. Даже его высокое положение в этой экспедиции не могло поразить меня. Да, красив, да, умен, да, благороден. Ну и что? Теперь я сама хотела свободной жизни — той, о которой так красочно говорил Островский. И не важно, какую нишу я займу: человека-бутерброда или… Да, представить себя на приличном месте в новом российском мире я пока не могла. У меня не было ни специальности, ни образования, ни денег. К счастью, как я узнала, сохранилась моя квартира, в которой жил и которую оплачивал все эти годы Юра.

Будет крыша над головой. Но у меня не было даже документов!

Хотя Островский не был моим наставником или любимым, он оказался моим спасителем. И за это я всегда буду перед ним в неоплатном долгу. Я была готова, если он потребует, отдаться ему. Временами мне казалось, что именно этого он и захочет.

Но кому нужна плачущая женщина! Островский выжидал.

В один из вечеров, как всегда после работы, Островский вернулся в каюту. В его кабинете часто проводились совещания, консультации, тогда я скрывалась в спальне, но сегодня мы остались в каюте вдвоем. Кока, как обычно, забавлял публику в танцевальном холле. Валерий Валерьевич присел У моего изголовья (я лежала) и склонил голову к моему лбу. Затем тихо и нежно поцеловал. От неожиданности я вздрогнула. Я ожидала, что ему потребуется мое тело, но не ожидала нежности от своего спасителя. Затем он стал покрывать легкими поцелуями мое лицо, приближаясь к моим губам.

Когда наши губы встретились, я затаила дыхание, но не ответила ему взаимностью. Почему? Сама не знаю. Он отстранился. Затем встал, отошел к рундуку, открыл его и вытащил оттуда зачехленный аккордеон. Не спеша извлек старомодный инструмент из чехла и широко растянул меха, пробегая пальцами по клавишам. Сильный протяжный аккорд наполнил своим звучанием каюту.

— Без инструмента я бы не выдержал четырехмесячного заточения в этой каюте. Таскаю по морям с собою этот реликт, — как бы оправдываясь, проговорил Островский. — Ты, Катя, извини за мой порыв. Мы с тобой в одной каюте уже три недели, разве тут устоишь? Ты даже сама не представляешь, насколько ты привлекательна — черная богиня! Головка точеная, идеальной формы, тебе идет стрижка наголо. Ну а груди твои, бронзовые от загара, просто сводят меня с ума.

Я торопливо запахнула на груди халат. За годы, что я прожила в племени, у меня исчезла привычка прятать груди. Они, как и лицо, почти десять лет гуляли на свободе, хотя я сама находилась в плену. Я привстала с кровати и села, опираясь на подушки.

— Играй, — сказала я, — впервые обращаясь к нему «на ты». Глупо «выкать» мужчине, три недели соблазняя его открытыми сиськами. — Давай что-нибудь старинное. На аккордеоне ведь ничего другого и не сыграешь.

— Ошибаешься, Катюша. Этот друг, — Островский положил голову на инструмент, — многое может. Ему и классика по силам, и современные ритмы. Но ты права, когда я учился играть, в моем репертуаре были военные песни. — Островский снова растянул меха и, сжимая их четкими движениями, заиграл «Вьется в тихой печурке огонь».

Хотя и я, и даже Островский, которому скоро стукнет полтинник, родились уже после той, большой войны, песня заворожила и объединила нас.

А главное, она наполнила меня каким-то чудесным чувством или ощущением, что я — частица великой страны России. А недавно я казалась себе человеком без роду и племени. Я слушала эту песню как будто впервые. Девчонкой я заходилась в экстазе от рока, потом — вынужденно жила среди негритянских ритмов, и вот — возвращение к истокам. Еще не поздно все начать сначала, ведь мне еще не исполнилось и тридцати. Островскому я, наверное, кажусь девчонкой, но испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня мудрее моих сверстников.

Звуки протяжной лирической мелодии продолжали звучать в каюте. Они вырывались через раскрытый иллюминатор на океанский простор и неслись в непроглядную тьму волн. Потом Островский заиграл веселые мелодии, затем снова печальные и, наконец, плотно сжал аккордеон. Раздался последний вздох инструмента, и в каюте повисла тишина. Ее нарушали только неясный рокот убегающих в кильватере волн да праздничные звуки из ресторана.

— Теперь, Катя, ты понимаешь, что я один и тоскую без любви. Ни деньги, ни даже научное вдохновение не могут заменить мне душевного тепла родной женщины.

Я не нашлась сразу что ответить. Поверить, что у такого мужчины не было дамы сердца, я не могла.

В то же время разоблачать его, ехидничать по этому поводу я тоже была не вправе. Подумав, я сказала:

— Валерий, я твоя. Я всегда буду тебе благодарна за свое спасение, я буду счастлива принадлежать тебе.

По его горестно искривленным губам я поняла, что ляпнула не то.

— Я думал, ты поняла, о каком одиночестве я говорю. Разумеется, найти женщину для постели для меня не проблема. И не о чувстве благодарности, которое ты так откровенно высказала, я размечтался. Ты, наверно, не поверишь, Катюша, но ты зацепила мою душу еще там, на морской базе, когда искала во мне отца. Кстати, в то время я чувствовал себя старше, чем теперь, хотя мне сорока еще не было. Тот возраст называют кризисом середины жизни. Кажется, ты всего достиг, за все в ответе.

Чувствуешь себя таким старым, умудренным. Тогда я не посмел дать простор несмелому ростку своего чувства. Я и впрямь держал себя с тобой как наставник, как названный отец. А теперь..

— Теперь и я не девочка, Валера. Я понимаю, чего тебе не хватает. И не обижайся на слова о благодарности. Но я не могу дать той любви, в которой ты нуждаешься. Я истощена, пуста. Слишком тяжелые переживания выпали на мою долю.

И слишком рано. Буду откровенна с тобой, Валера. Конечно, жизнь меня многому научила, помогла узнать настоящие ценности, но многое и отняла. У меня осталось единственное живое чувство — любовь к своему мальчику, к родимому Коке. Он к тому же болен, глухонемой.

— Не расстраивайся, Катюша. Я найду специалистов для Коки. Кстати, дома уместнее будет называть его Колей. Ты имей в виду, когда будешь документы на него оформлять. А глухонемые неплохо адаптируются к жизни, если с ними вовремя начать заниматься. К сожалению, несколько лет упущено, Коке уже седьмой год пошел. Я думаю, наверстаем.