Нет ничего сильнее любви - Таня Винк Страница 46

– Оно мне очень нравится, – Инна обняла Вадима.

Зазвонил Галкин телефон. Это был Андрей.

– Доброе утро, Андрюша!

– Катя… умерла.

* * *

– …Мы на этом автобусе поедем? – задрав голову, спрашивает Настя у Андрея, указывая рукавичкой на черный бок микроавтобуса «мерседес».

– Да, – Андрей кивает.

– А мама где? – она болезненно морщит личико, перетаптывается с ноги на ногу. – Мне холодно.

Говорила Инна Ольге, что не надо брать детей, но та уперлась:

– Как это так?! А с мамой попрощаться!

– Галя, пусть дети посидят в машине, – шепчет Вадим, – они простудятся.

– Не надо, пусть смотрят, они должны запомнить, – причитает Ольга.

– Они запомнят простуду! – бросает Вадим и досадливо мотает головой.

Галкины ноги в сапогах на меху уже заледенели. Андрей без шарфа, куртку распахнул, смотрит перед собой. Его кадык судорожно дергается.

– Сейчас, Настюша, сейчас, – Андрей запинается, шумно глотает.

В Настиных глазах удивление, растерянность и то, чего нет в глазах взрослых – непонимание безвозвратности потери. Непонимание это таится во всей ее худенькой угловатой фигурке, вздернутых плечиках, торопливых жестах.

– Что сейчас? – спрашивает девочка.

Ольга со стоном оседает на землю, к ней кидается Михаил, худой, высохший.

Тимоша обводит присутствующих настороженным взглядом. Хлопают двери многочисленных пристроек и вконец озябшие люди, неосознанно, как по команде, втянув головы в плечи, испуганно поворачиваются на звук – а вдруг оттуда? Хотя все знают, откуда… В Галкиной голове крутятся где-то давно прочитанные и запавшие в сердце слова: «Добрые души уходят первыми. Их последний поступок, будто последний экзамен, и они возвращаются домой, на небеса, но уже другими, более мудрыми ангелами». В ворота въезжает еще один микроавтобус, и его провожают долгими взглядами – это отвлекает, меняет ход мыслей, на секунду уносит из заиндевелого двора городского морга, с его вечно снующими работниками, подальше, туда, где ничего этого нет. Хлоп! На крыльцо выходят двое в синих фуфайках поверх бело-серых халатов. Курят, держа сигареты хирургическими зажимами. О чем-то говорят, а Галка закрывает глаза и мучительно, до зубного скрежета хочет, чтобы их болтовня перенесла ее в позавчера и чтобы десять часов двадцать семь минут еще не наступили. А если наступили, то Андрей не звонил. А если позвонил, то не сказал, что Кати больше нет, а сказал, что вечером они придут.

Катя… Славная девочка. Андрей в ее телефоне записан как Солнышкин. Как она радовалась, когда узнала, что дедушка в детстве называл Андрея Солнышкин, а не «солнышко». Как и дедушка, она умела видеть в людях свет, даже самый тусклый. В Андрее света мало, но она его увидела…

Ее подруги, девчонки с базара, нервно курят и косятся на Андрея, на деток, на двух перетаптывающихся на месте представителей супермаркета. Настя и Тимоша жмутся друг к дружке. За забором пыхтят автомобили, дребезжат трамваи, и Галя ловит себя на мысли, что так тяжело и больно ей еще никогда не было. Еще ни на одних похоронах ей не было горько от того, что жизнь продолжается. Еще никогда она так остро не чувствовала несправедливость. Никогда так не злилась на Бога – зачем он это сделал? – и впервые засомневалась в его великодушии, да и вообще существовании. Зачем прислал смерть, да еще накануне Нового года? Эту пору Катя любила больше всего! Издевается, да? Зачем замел дороги? Зачем вложил в уста друга Андрея те фразы? Он что, решил поиграть с любовью? Как же это нехорошо… Так нельзя, дорогой наш Бог… Где же твое милосердие?

Из большого прямоугольного проема в фундаменте высовывается хмурая, запойная, со следами недосыпа физиономия и сипло, с клекотом, выкрикивает фамилию Кати. Андрей идет к проему по уже хорошо утоптанному снегу, за ним еще трое мужчин. Они принимают гроб. Ее голова повернута влево. По лицу Андрея льются потоки слез. Он их не вытирает. Дрожащими руками осторожно поворачивает ее голову лицом к небу…

Это потом все станет ясно, это потом от слов Андрея в жилах застынет кровь, а пока Галка едет в автобусе, подпрыгивающем на ухабах дороги, ведущей к кладбищу, и слышит плач Ольги, перемежающийся с бормотаньем, в котором угадывается только одно слово – доченька. Ленка держит за руку, ее рука теплая, надежная. Хоронили поспешно – холод страшный, больше молчали. Галка не выдержала – сказала. Сказала о том, какой солнечной девочкой была Катя, как умела любить, отдавать всю себя, как хотела счастья. А потом вспомнила, что еще вчера из коробки с елочными игрушками вынула двух маленьких ангелов, чтобы взять их с собой. Она положила ангелов возле Катиных плеч, поправила воротник бордового платья, он сполз, оголив торчащую ключицу, и отошла от гроба. Подняла глаза. Кто-то поправлял тюлевое покрывало, собирал замерзшие цветы, а Галка вдруг поняла, что на Катиной ключице не было темной бляшки. Той, самой большой…

На поминках в доме Ольгиного гражданского мужа мелькали незнакомые лица. Подходили к Андрею, выражали соболезнования. Он тряс головой, и… нет, он не плакал, слезы сами по себе текли по его щекам. Текли непрерывно. На него было тяжело смотреть – что-то ужасное было в его лице. Расходились не поздно – тридцать первое декабря, надо успеть за праздничный стол… Андрей попрощался и уехал с другом. Галка вышла во двор. Шаги. Она оборачивается и видит Катиного брата. За столом он одну за одной опрокидывал в рот рюмки и мешал слова со слезами. Он протягивает к Галке руки и обнимает ее. Обнимает порывисто и очень крепко, до боли.

– Спасибо тебе за все… Вам спасибо… Всем…

И уходит в умиротворяющую темноту.

В Галкиной душе такая же умиротворяющая темнота, но продержится она недолго. Ее разнесет в клочья признание Андрея. Признание в беспощадности, неверии, зле, глухоте, слепоте…

– Я снова приревновал ее. Я увидел, как она разговаривает с сотрудником. Я требовал признания. Она не призналась.

Его речь монотонная, лицо бесстрастное, и слезы, слезы…

– Ей не в чем было признаваться, а я выгнал ее из дома вместе с детьми и кошкой.

Он криво улыбается – так улыбаются умалишенные.

– Она поехала к брату. Она звонила, просила приехать за ней, говорила, что ее пугает этот дом, что она чувствует что-то… А я ничего не чувствовал. На следующий день я попросил друга поехать к ней. Мы приехали, а там нарядная елка, огоньки горят, у детей новые игрушки, вкусно пахнет. Миша трезвый. Я решил, что все хорошо. Сказал: «Я уезжаю». Она: «Забери нас». Я уехал. Она позвонила: «Забери, прошу, мне страшно…» Я говорю другу: «Давай, возвращаемся». Он остановился и говорит: «Ты же сказал, что все решил! Она ведь тебе изменяет!» Я ему: «Да, ты прав, давай домой». Она снова позвонила… Мы снова остановились. И так еще два раза – и два раза он убеждал меня держаться своих слов: мол, все – так все… А ночью мне приснился сон… Перед отъездом, – он запнулся, сглотнул, – перед отъездом она нарядила елку. И вот мне снится, что елка эта падает, и я знаю, что это неспроста. Я проснулся, смотрю на елку, и вдруг она наклонилась и упала… Было двадцать пять минут шестого. Я тут же позвонил Кате. Она обрадовалась, сказала, что все нормально. Я сказал, что приеду за ними. Она засмеялась. Больше я ее не слышал, – он сжал голову руками, – я не слышал ее! Галя, сестричка, я во всем виноват! Только я. Ты говорила мне, что у нее солнечная душа, что я больше никогда не встречу такую женщину, а я не слышал тебя! Я видел только свою ревность! Я оттолкнул ее, и она умерла… Я убил ее! Ее сердце остановилось! Это я его остановил! Галя, как мне жить?! Мы хотели пожениться! Галя, помоги мне!! – заваливаясь на бок, он подтянул колени к груди и зарыдал.