Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл Страница 46

В это мгновение вернулся Филипп, которому стало совестно за резкие речи, но Элис не слышала и не видела его, пока он не подступил совсем близко, и даже тогда ему пришлось дотронуться до нее рукой, чтобы привлечь внимание.

– Матушка, – промолвил он. – Я был не прав. У меня много проблем, они мучают меня. Я не должен был так разговаривать с тобой. Это было нехорошо.

– Мальчик мой! – отозвалась Элис, поднимая голову и кладя руки ему на плечи. Филипп склонился к ней. – За тобой охотится Сатана, чтобы просеять тебя через сито, словно пшеницу ^[65]. Сиди дома, сиди дома, не бегай с теми, для кого святое ничего не значит. Зачем тебе понадобилось идти вчера вечером в Хейтерсбэнк?

Филипп покраснел. Он не мог сдаться и не собирался, однако противостоять мольбам пожилой женщины, обычно такой строгой, было непросто.

– Тетя моя болеет, – объяснил Филипп, чуть-чуть высвобождаясь из ее объятий, – а они же мне родные, да и люди хорошие, хотя, возможно, их взгляды на некоторые вещи не совпадают с нашими или с вашими.

– «Наши взгляды, ваши взгляды» – вон как заговорил, как будто они уже не совпадают с его собственными. «Да и люди хорошие», – повторила Элис, с прежней строгостью. – Это слова Сатаны, хотя произнес их ты, Филипп. Против Сатаны я бессильна, но я могу поговорить с ними, да, могу, и посмотрим, кто перетянет тебя на свою сторону. Пусть лучше тебя раздирают и тянут в разные стороны, чем ты попадешь в ад – душой и телом.

– Матушка, не надо говорить, – начал Филипп последнюю примирительную фразу, так как часы только что пробили два, – что я обязательно попаду в ад просто из-за того, что я навещаю родных, ведь из родственников у меня остались только они. – Он еще раз погладил ладонь Элис со всей нежностью, на какую был способен по натуре, и вышел из дома.

И Элис наверняка сочла бы, что первые слова, которыми встретили Филиппа по прибытии в лавку, стали ответом на ее молитву, ведь эти слова заставили его отказаться от плана увидеться с Сильвией вечером. И если бы Элис облекла свои нечетко сформулированные мысли в словесную форму, именно Сильвия стала бы ближайшим мирским символом духа искушения, которого она опасалась ради Филиппа.

Как только Филипп встал за прилавок, Кулсон сообщил ему тихим голосом:

– Приходил Джеремая Фостер, пригласил нас отужинать с ним сегодня. Сказал, что ему и Джону нужно обсудить с нами кое-какие дела.

Он многозначительно взглянул на Филиппа, давая понять, что, по его мнению, речь, вероятно, пойдет об их будущем компаньонстве. Это, соблюдая молчаливую договоренность, уже некоторое время существовавшую между ними, сами они никогда не обсуждали.

– И что ты ответил? – спросил Филипп, упорно не желая, даже сейчас, отказываться от планируемого визита.

– А ты как думаешь? Что мы придем. Что еще я мог ответить? Наверняка, нас ждет что-то важное, причем что-то такое, что, по его мнению, нас обрадует. Это было видно по его лицу.

– Я вряд ли смогу пойти, – промолвил Филипп, в этот момент четко сознавая, что долгожданное компаньонство не шло ни в какое сравнение с его планом. Он очень не любил отказываться от задуманного, нарушать предначертанный порядок вещей, таков уж он был по своей природе, но сегодня отказываться от собственных намерений было особенно мучительно.

– Но почему, боже правый?

– Я не сказал, что не пойду, – ответил Филипп, обдумывая последствия, пока ему не пришлось заняться обслуживанием покупателей.

Однако с течением времени во второй половине дня он стал чувствовать, что не так уж страшно отложить посещение Хейтерсбэнка на завтрашний вечер. В лавку вошел Чарли Кинрэйд, в сопровождении Молли Брантон и ее сестер. И хотя они направились в отдел Эстер, а у Филиппа и Кулсона тоже было много покупателей, обостренный слух Хепберна уловил многое из того, о чем говорили молодые женщины. Он понял, что Кинрэйд пообещал им всем новогодние подарки, за которыми они как раз и пришли. Послушав еще немного, Филипп узнал, что Кинрэйд на следующий день намеревался вернуться в Шилдс, ведь он приезжал только для того, чтобы встретить Новый год с родственниками, к тому же у него много дел на корабле. Они болтали весело и беззаботно, словно самому Кинрэйду и его кузинам было почти все равно, уедет он или останется. Молодых женщин заботило одно – получить то, что им нравилось больше всего. Особенно Чарли Кинрэйд (так показалось Филиппу) старался угодить самой младшей и самой красивой из сестер. Хепберн всегда с некоторой завистью наблюдал за его живой учтивостью, естественной галантностью моряка. Если б Филипп мог быть уверен, что Сильвия совсем не интересуется гарпунщиком, а тот – ею, он мог бы даже похвально отозваться о мужской красоте Кинрэйда, а также о его добродушном нраве, ведь он всегда был готов одарить симпатичной улыбкой любого незнакомого ему человека, начиная с детей грудного возраста.

Уже собираясь уходить, Кинрэйд с сестрами заметили Филиппа, с которым накануне отмечали Новый год, и подошли к нему, чтобы обменяться с ним рукопожатиями через прилавок. Кинрэйд тоже протянул руку. Вчера вечером Филипп представить себе не мог, что между ними возможен такой жест дружелюбия. Должно быть, в его поведении чувствовалось некое колебание, так как в голове Кинрэйда возникла некая мысль или воспоминание, и он посмотрел в глаза Филиппа внимательным, заинтересованным взглядом. Пожимая гарпунщику руку, Филипп невольно почувствовал, что его лицо как бы потемнело, при этом в нем не дрогнул ни один мускул, просто оно стало мрачным и озабоченным.

Молли Брантон начала что-то говорить, и Филипп с радостью повернулся к ней. Она спросила, почему он так рано ушел с праздника, ведь они веселились еще четыре часа после его ухода, и в конце вечера, добавила она, поворачиваясь к Кинрэйду, ее кузен Чарли исполнил хорнпайп ^[66] среди расставленных на полу тарелок.

Филипп не знал, что и сказать в ответ. Услышав, что Кинрэйд исполнял сольный танец, он почувствовал, как сразу ушла тяжесть с его души. Теперь он мог улыбнуться, спокойно, степенно, и даже готов был еще раз пожать руку Кинрэйду, если б это понадобилось, ведь ему казалось, что ни один мужчина, если б он был хоть чуть-чуть неравнодушен к Сильвии, как сам Филипп, не смог бы вынести целых четыре часа земной жизни в обществе после того, как она его покинула, и уж конечно, он не стал бы исполнять хорнпайп – ни от веселья, ни из любезности. Филипп знал, что тоска по отсутствующей любимой тяжелыми гирями висела бы у него на ногах и на душе, и думал, что и все мужчины должны чувствовать то же самое.