Мой единственный - Джил МакНейл Страница 45

Пошатываясь, иду к телефону, тащу Чарли за собой, потому что боюсь выпустить его из рук. Он спит, и я понимаю, что он без сознания или даже в коме. Представляю себе, что всю оставшуюся жизнь сижу у его кровати и проигрываю записи «Короля Льва», надеясь, что он проснется. Звоню в хирургию, но дежурная сестра реагирует плохо, пока я не начинаю кричать. Затем она кладет трубку. Еще раз набираю номер и говорю как можно спокойнее, что Чарли, по всей видимости, без сознания, и, если она не соединит меня с доктором в ближайшие пять секунд, я сейчас приеду и врежу ей. Крепко. Это срабатывает, и она соединяет меня с врачом.

К счастью, это тот самый, который приезжал сегодня утром, я говорю ему, что Чарли без сознания, это его очень пугает, и он говорит, что сейчас приедет. Ему ехать минут десять, но я понимаю, что должна что-то делать, типа какой-то неотложной первой помощи, но не могу вспомнить, что именно. Сижу на полу, крепко прижав Чарли к себе, в каком-то трансе страха и боли, как будто огромное черное одеяло накрыло нас обоих. Приезжает доктор, осматривает Чарли, видит два лиловых пятна и вводит ему богатырскую дозу пенициллина. Прямо как сцена из комедии: огромная игла и огромный шприц, наполненный бледной жидкостью. Он вводит иглу Чарли в бедро, изо всех сил, но Чарли даже не шелохнется. Он принимается рыться в своей сумке, находит мобильник и вызывает «скорую», подчеркивая, что случай чрезвычайный, и подробно объясняет, как доехать. Слышать, как он диктует наш адрес, как-то дико. Его голос звучит испуганно, и я замечаю, что его руки трясутся.

Мы сидим на полу, я — держа Чарли на руках и покачивая его взад-вперед, а врач — держа его руку и незаметно стараясь прослушать его пульс. Я спрашиваю, думает ли он, что это менингит; это слово давно сидит у меня в голове, но мне так страшно в это поверить, пока я не произношу его сама вслух. Он кивает головой и смотрит на меня; в его глазах страх. После этого мы не произносим ни слова. Чарли все еще в своей пижаме в бело-голубую полоску, и я пересчитываю полоски снова и снова, и мы сидим в мертвой тишине, кажется, целую вечность, когда раздается сирена «скорой помощи». Семнадцать белых полосок, шестнадцать голубых. Приезжает «скорая», врач и водитель ведут шепотом какой-то разговор. Несу Чарли к машине. Он очень тяжелый, но я не хочу никому его отдавать.

Так странно сидеть в машине «скорой помощи». Дежурный врач не трогает Чарли, но дает мне кислородную маску, чтобы держать ее у его лица, так что я сижу, держа его на руках, и стараюсь не упасть на пол каждый раз, когда машина делает поворот. Никто ничего не говорит, ничего не выражающие лица и полное молчание. Возможно, он ничего и не может сделать, возможно, он просто дежурный фельдшер, но мне так хочется, чтобы он сказал что-нибудь ободряющее. Мы сворачиваем с главной дороги к больнице и направляемся к отделению «скорой помощи». Я думаю, что нас уже готова встречать бригада специалистов, но вместо этого нас встречают закрытые двери, и все место кажется совершенно пустым. Они укладывают Чарли на каталку и оставляют ее в коридоре. Наконец приходит сестра и говорит: «Бокс три», но когда мы отодвигаем занавеску, видим, что на кровати лежит какой-то мужчина. Он уставился на нас, я уставилась на него, и мы опять оказываемся в коридоре, пока медсестра думает, что делать дальше. Проходит минута за минутой, а Чарли выглядит хуже, чем дома.

Все это не воспринимается как происходящее на самом деле, но я вдруг начинаю понимать, что нужно что-то делать и каким-то образом собраться для следующей атаки и пригрозить возбудить судебное дело, если кто-нибудь прямо сейчас не вызовет педиатра. Хватаю за грудки врача, проходящего мимо, и требую, чтобы он сделал что-нибудь, он соглашается посмотреть, всем своим видом показывая, что считает меня сумасшедшей и что мне нужно отпустить его галстук. Я говорю ему, что это скорее всего менингит, и вдруг все приходит в движение. Сестра говорит, что она не виновата, ей никто не сказал, и врач бросает на меня гневный взгляд. Я уже приготовилась кричать, но тут в конце коридора появляется мужчина. Он устраивает страшный скандал, кричит на сестер и вообще ведет себя так, будто он здесь хозяин, я думаю, что это и есть дежурный педиатр. Или хорошо одетый алкоголик.

Это педиатр, он смотрит на Чарли и начинает кричать еще громче. Мы переходим в отделение реанимации, и, как по волшебству, начинают появляться старшие медсестры в синей униформе, с разным оборудованием. Они не могут найти капельницу подходящей высоты, такой, как сказал педиатр, представившийся как мистер О’Брайан, так что мне приходится стоять и держать мешок жидкости над головой, как можно крепче сжимая его, пока мистер О’Брайан выкрикивает команды. У Чарли по всей груди и ногам распространяются ужасные красновато-фиолетовые размытые пятна, а все остальное тело бледно-серого цвета. Они разрезали и сняли с него пижаму, и он лежит голый на белой простыне, издает слабые стоны, но ничего членораздельного, даже когда они делают укол, шлепая его по попе. Все это так ужасно, что я едва могу дышать.

Различные медсестры все время пытаются заставить меня уйти в комнату для родственников, но я видела слишком много телевизионных передач, чтобы клюнуть на это: я знаю, что, если уйду туда, случится что-нибудь ужасное. Поэтому я отказываюсь и прошу сестру позвонить маме с папой, а сама не выпускаю руку Чарли из моей, чтобы он очнулся. Мистер О’Брайан уходит, но быстро возвращается и говорит, что вызвал бригаду специалистов из «Гайз Хоспитал» в Лондоне, потому что этот случай довольно редкий и требует консультации специалистов. Они скоро прибудут вертолетом.

Мы стоим и ждем в тишине. Теперь Чарли весь покрыт пятнами, по виду напоминающими синяки, как будто он стал участником какой-то ужасной аварии. Неожиданно распахиваются двери, и входит доктор самого маленького, какого я когда-либо видела, роста, в ярко-оранжевом летном костюме. За ним идут две медсестры, тоже в оранжевых костюмах, с бесчисленными оранжевыми нейлоновыми сумками в руках. Все сумки на липучках, так что, когда их начинают открывать, стоит характерный шум; медсестры начинают обмениваться иглами, лекарствами, заполнять бланки и задавать мне вопросы.

Все остальные доктора и сестры отходят назад и наблюдают за всем происходящим в уважительном молчании, и атмосфера паники постепенно ослабевает. Приезжает главный врач больницы, знакомится со мной и присоединяется к аудитории. После того как вновь приехавший доктор убеждается, что все под контролем, он разговаривает со мной, и мне становится понятно, что у него огромный опыт бесед с травмированными родителями. Он говорит, что его зовут Стив Джонсон и что он собирается забрать Чарли в отделение педиатрической интенсивной терапии в «Гайз Хоспитал», мы поедем на машине «скорой помощи», потому что это спокойнее, чем вертолетом. Сейчас его состояние стабильное, но оно может начать ухудшаться в любой момент, и, может быть, придется подключать дыхательный аппарат. По признакам, у Чарли заражение крови, своего рода отравление крови. Следующие двенадцать часов будут критическими.

Мне не разрешают ехать в машине с Чарли: нет места. Доктор предлагает мне отправиться в больницу своим ходом, они встретят меня там. В конце разговора он несколько раз повторяет, чтобы я не испугалась, если увижу Чарли с подключенным дыхательным аппаратом; это всего лишь маленькая трубочка, ее легко вытащить. Он улыбается, старается говорить ободряюще, а потом возвращается к Чарли. Я в ответ только киваю. Чего я действительно хочу сказать, так это: «Не паниковать? Ты что, рехнулся?» Я могу паниковать с криками и рыданиями, могу биться в бесшумной истерике в уголочке, но не паниковать вообще я абсолютно точно не могу. Давай воткнем трубку тебе в горло и покроем тебя ужасными синяками, и ты не паникуй, а мы с Чарли пойдем домой. И пусть бы все эти люди, рассматривающие моего голого сына, пошли на х… и оставили нас в покое. Мне очень хочется ударить кого-нибудь или разбить что-нибудь. Я хочу закатить грандиозную сцену. Они что, не понимают, что происходит? Как они могут оставаться такими спокойными? Меня переполняют ужас и гнев.