Леон и Луиза - Алекс Капю Страница 44

А ты? Жив ли ты вообще, мой дорогой Леон? Не голодаешь ли ты в тот момент, когда я жалуюсь тебе на жёсткую курицу? Не мёрзнут ли Твои Малыши в тот момент, когда пот стекает у меня со лба в глаза? Не живёте ли вы в страхе и тревоге, в то время как я маюсь от скуки? Не стреляют ли на улицах Парижа, не падают ли бомбы с неба?

Как бы мне хотелось обо всём узнать, но я понимаю, что ты не сможешь мне ответить; даже не пытайся, мы уже несколько месяцев не получаем писем, а телефон и телеграф уже давно мертвы. Я ужасно беспокоюсь о тебе, и тем ужаснее, что у меня нет никаких новостей от тебя, и нет возможности помочь тебе, если бы тебе потребовалась моя помощь.

Между нами лежит четыре тысячи пятьсот километров, нас разделяет океан и огромнейшая в мире пустыня, между нами стоят нацисты, фашисты и союзники, а также – как будто этого мало – маршал Филипп Петэн и генерал Шарль де Голль, а также Франциско Франко и Адольф Гитлер, и почти все они гонятся за нами (за мной, по крайней мере, или мне так кажется).

Рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, – кричит птица, а красные холмы пылают от заката. Никаких других птиц из моей комнаты не слышно, только это рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, и я спрашиваю себя, а может, она и впрямь всего одна, одна-единственная особь, или множество экземпляров одного вида сменяют друг друга, чтобы объединёнными усилиями свести меня с ума.

За первое говорит то обстоятельство, что рууку-дии звучит всегда одноголосо, а не многогласно, а против – простая вероятность: почему, как назло, во всей округе должен быть только один экземпляр этого вида? Потому что это последняя птица из своего вымирающего вида? Потому что она залетела сюда случайно, а на самом деле принадлежит совсем другому месту – может быть, Финляндии или Саарбрюккену? Не прогнала ли она из своего ареала остальных сородичей обоего пола в избытке похоти, а теперь в одиноком отчаянии кличет их назад, неутомимо взывая к пустыне до скончания века? Может, сидит там наверху в акациях вовсе не экзотическое чудо в перьях, а совсем обычный голубь, который только потому кричит рууку-дии вместо гругруу-гругруу, что у него с рожденья деформированная гортань? Не потому ли этот голубь так отчаянно настойчив, что его искажённый крик непонятен другим голубям?

Здесь сильно глупеешь. Мы отрезаны от родины и от своих любимых, мы не получаем ни почты, ни газет, нам давно не платили зарплату, и мы понятия не имеем, когда нас сменят и сменят ли вообще. Меня изматывает не жара, не вездесущая пыль в засушливый сезон и грязь в остальное время года, не гиены и не змеи, и не инакость людей, с которыми мы при всей привычке никогда не будем близки, ибо нас разделяет плетка и должна разделять до того неотвратимого дня, когда чёрный человек отправит белого человека домой; и не однообразие ландшафта с её неизменно одинаковыми акациями и баобабами, которые тянутся на сотни километров и лишь иногда оживляются холмиками, которые не стоят даже упоминания; а изматывает меня отсутствие бетона и электрического света, книжных магазинов, булочных и продавцов газет; отсутствие общественных парковых скамеек и дождливых воскресных вечеров, которые проводишь в кино; мне не хватает шоколадных эклеров, мимолётных разговоров в бюро, быстрого стейка с картошкой фри на обед и хорошего ужина в «У Граффа» рядом с Мулен Руж; мне не хватает визга трамвая и грохота метро, а с каким бы удовольствием я снова отправилась тёплым летним вечером на длинную прогулку по парку Тюильри под руку с моим юным почитателем из музея Человека, который, на самом деле, не так уж юн, но, надеюсь, всё ещё считает меня дамой.

Поскольку всего этого здесь нет, я занимаю себя теми явлениями, какие есть под рукой. Я не устаю удивляться тому, что в африканской жаре не дождёшься, когда же отварной картофель можно будет есть, так долго он остывает; и наоборот, когда пьёшь утренний кофе, не нужно торопиться, так как пройдёт несколько часов, прежде чем он остынет. Забавным я нахожу также, что африканцев в ночной темноте практически не видно, тогда как мы, белые, светимся издалека при малейшем звёздном освещении.

И потом, здесь есть очень своенравное дерево (Acacia Albida), которое в середине сезона дождей, когда всё пышно зеленеет, сбрасывает свои перистые листья и стоит как мёртвое со своим голым белым стволом; в сухое же время, когда всё вокруг на многие месяцы засыхает и скрючивается, оно снова распускается, цветёт и победно пышет насыщенной зеленью, словно отовсюду видное доказательство того, что жизнь, даже в самых враждебных условиях, после долгих лишений и казавшихся бесконечными времён истребления и смерти продолжается, – надеюсь, для тебя здесь не слишком много аллегорий и метафор. А для меня уже многовато.

И пока из меня не полилось пространное повествование о спокойных водах реки Сенегал или о её плодородных берегах, по которым растут сады, цветут орхидеи и высиживают птенцов райские птицы, разносящие пламя жизни, я остановлюсь и буду закругляться. Вот только ещё одно лирическое отступление: африканцы, когда у них жар, для исцеления вставляют себе в анус – это мне не раз подтверждали – стручок перца.

Я целую тебя нежно, мой дорогой Леон, и, конечно, верю, что однажды мы снова будем вместе.